Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин Страница 28

От радости звезда.

Только песня есть красивее

И придумана не мной,

И зовут её Россиею —

Родимой стороной.

Сына дворянки, горожанина, киевлянина Вертинского – и сына крестьянки, сельского паренька с Обдонья – объединяло неистовое русофильство!

После «Волховской застольной» и «Песенки про Ленинград» песня «Алёнушка» стала самым знаменитым стихотворением Шубина, положенным на музыку. Вертинский неизменно пел её на каждом концерте.

У Вертинского были песни на стихи других поэтов, живших в Советском Союзе, – например, на стихи Анны Ахматовой и Веры Инбер, Всеволода Рождественского и Павла Антокольского или из уже ушедших – Сергея Есенина и Владимира Маяковского. Но всё это были, так или иначе, выходцы из Серебряного века, из позапрошлой жизни, откуда явился в сталинскую Москву 1940-х и сам Вертинский.

Что до собственно советских поэтов – у него была одна песня на стихи Иосифа Уткина и одна на стихи Алексея Суркова.

Вертинский был крайне привередлив!

А на стихи Шубина – три! И он очень хотел написать четвёртую – на этот вот шубинский шедевр периода войны на норвежской земле:

Был дом. Была с наивной верой

Подкова врезана в порог.

Но пал на камни пепел серый,

А дом бегущий немец сжёг.

Рыбачья грубая бахила

Валяется… Хозяев – нет.

А может, это их могила —

Из щебня холмик без примет?

Лишь у рябины обгорелой,

Над вечной, медленной водой

Сидит один котёнок белый…

Не белый, может, а седой?

На стуже не задремлешь, нежась,

Но он не дрогнул, как ни звал, —

А может, всё-таки – норвежец —

По-русски он не понимал?

Или безумье приковало

Его к скале? – Он всё забыл.

И только помнит, что, бывало,

Хозяин с моря приходил.

(«В Киркенесе», ноябрь 1944,

Эльвинес, Норвегия)

Если эти стихи, помня голос и манеру Вертинского, несколько раз перечитать, – возникнет странный эффект: начинаешь будто бы слышать их в его исполнении. Вертинский угадал эти стихи, как свои! Услышал в них свою, где-то уже существующую мелодию. Всё подбирал её, подбирал, но… не сложилось.

Галина вспоминала, как после концерта Вертинского в Камерном театре они с Шубиным заглянули к нему в гримёрку: «Певец и поэт обнялись. Александр Николаевич – Павлу, грассируя: “Догогой, не хгустите моими гёбгами, у меня ещё концегты ггядут!” Мне, взяв за подбородок тонкими длинными пальцами: “Какая могдашка!.. Без хлеба скушать можно!..”»

Вертинский зазвал их в гости; несмотря на позднее время, гостей встретили красавица-жена и две маленькие дочки – будущие актрисы. Засиделись до глубокой ночи – хозяева не отпускали.

Вертинскому – знавшему Сергея Рахманинова, Чарли Чаплина и гостившему у Марлен Дитрих, – было необычайно интересно с Шубиным. Он словно бы опознал в нём своего.

А ещё не могли не покорить и огромный опыт Шубина, и его огромные знания. Как ни крути, а четыре фронта прошёл, и Советский Союз объездил не с гастролями, а в качестве трудяги, умевшего руками не только перо держать.

Вертинский чувствовал почтение к таким людям! Не в пример той интеллигенции, что явится в следующем поколении.

Шубин потом горько говорил про Вертинского своей жене: «Скоро исчезнут все его слушатели».

Шубину было невыносимо видеть, как на его глазах отмирает Серебряный век!

Но Шубин – ошибался.

Более того: удивительным образом случилось обратное.

Пройдёт всего несколько десятилетий – и Серебряный век вернётся широко, полновластно. Парадокс в том, что это возвращение во многом будто бы затмит память о фронтовом поколении поэтов. Отчего-то в литературоведении останется слишком мало места для благодарности к ним – пережившим неслыханное и страшное.

И вскоре получится, что в массовом восприятии эмигрантская тоска беженцев из Советской России понемногу перевесит войну!

Перевесит все фронтовые дороги Шубина. Перевесит военные пути его друзей: фронтовика и отличного поэта Алексея Недогонова или столь же прочно позабытого фронтовика Анатолия Чивилихина. Перевесит даже смерти воевавших поэтов – канувших без следа, без памяти, без переизданий: так оказался позабытым шубинский старший товарищ и учитель, поэт Михаил Троицкий.

Литературоведение и массовая культура научатся обходиться без них, предпочтя иные иерархии.

Серебряный век станет предметом ностальгии, изучения, восхищения, даже культа: ведь это – декаденты, метания, эмиграция. Это горечь разлуки, это терпкая сладость распада.

А поколение советских солдат – ну что с них взять: «жители безвременья», «сталинские подневольные».

Что сегодня значат имена всё того же Шубина и названных выше его товарищей? Что значат имена Николая Майорова, Сергея Орлова, Василия Субботина, Сергея Викулова?

Они почти неразличимы!

Остались Твардовский и Симонов, но в силу причин, о которых надо говорить отдельно.

Однако Твардовский и Симонов – это лишь малая часть огромного литературного поколения!

Шубин волновался, как бы не вымерли в сознании читателей все, хранившие свет и слово прежней, дореволюционной эпохи.

Жена вспоминала, как в Герценовском институте, выступая со своими стихами, Шубин привычно переходил на чтение стихов любимых поэтов, но читал не только Фета и Апухтина, но и – Бунина! Ходасевича! Гумилёва! Мандельштама! Он и в гражданской жизни был такой же смелый, как на фронте.

Но о нём бы так волновались и о его товарищах пришедшие вослед!

Ничего ему, к слову, не было за такие неожиданные выступления. Он оставался в когорте признанных советских мастеров.

В январе 1949-го Павел Шубин и писатель Павел Нилин едут в Свердловск – в связи тем, что Павлу Петровичу Бажову (третьему уже Павлу в этой компании) исполнилось 70 лет.

Бажов к тому моменту не просто живой классик и депутат Верховного Совета. Он – старейшина советской литературы, один из троих оставшихся (два других – Сергеев-Ценский и Серафимович).

Викентий Вересаев, Алексей Толстой, Вячеслав Шишков ушли в победном 1945-м.

Такие делегации подбирались тогда поимённо: в Советском Союзе чтили иерархии.

Шубин не имел должностей, как Николай Тихонов и Алексей Сурков, не обладал славой своих сверстников Долматовского или Сергея Михалкова; тем не менее его новые стихи шли теперь в «Известиях» и «Литературной газете».

Беда в том, что стихи у него уже не удавались, как прежде!

И в один ряд с Тихоновым и Сурковым его б не поставил уже ни один самый благорасположенный критик.

В войну он написал хрестоматийное:

Нет,

Не до седин,

Не до славы

Я век свой хотел бы продлить,

Мне б только до той вон канавы