Весенняя ветка - Нина Николаевна Балашова Страница 20

* * *

На следующее утро Санька встретил меня с красными глазами. Видать, плакал всю ночь. Лицо у него опухло, губы стали еще толще. Мы шли молча, пока он сам не заговорил.

— Мамка все плачет, не спит. Выходит на улицу и все слушает. Видно, с тятькой беда какая приключилась.

— Ну да, — сказал я. — Скорей и беда. Скоро придет.

Санька ничего не сказал. Он шел, ссутулясь, как старичок, и молчал, только то и дело шмыгал носом.

Я попробовал его развлечь, кувыркался через голову. Он временами улыбался, делался снова Санькой. И я уж радовался, что развеселил его. Но это было не надолго. Скоро он снова смотрел на меня так, вроде бы и не видел. Даже пойманная нами большая щука его не обрадовала. Все глядел на поселок, ровно ждал чего. И я тогда сказал:

— Идем в контору. Там, наверное, все знают.

Санька согласился, и мы пошли.

В коридоре остановились. За фанерной дверью, где работал мой отец, кто-то громко говорил. И мы постеснялись зайти. Да и отец не разрешал входить, если он занят. Санька присел на скамью, а я подошел к двери и стал слушать. Говорил кто-то грубым голосом.

— Что ты, Иван Назарыч. Чать не маленький. Медведей на своем веку повидал, что твоих мышей. А тут ясно — не все ладно. Чего бы ему просто так хворост наваливать. Ясно дело, добычу прячет про запас, да и чтобы с душком, стала. Страсть любит, когда припахивает. Уж эти повадки я наизусть знаю. Задрал кого-то, неладный. Вот и боюсь, как бы он не того… Уж не Марьиного ли мужика одолел…

— Тише ты, — остановил его отец. — Вдруг кто услышит…

— Это верно, зазря незачем людей беспокоить.

У меня аж дух захватило. Волосы дыбом поднялись. Как же это? Санькиного отца — и вдруг медведь? Я подошел к Саньке и хотел уж сказать про такую ерунду, но не успел. Позади растворилась дверь, в ней стоял мой отец.

— Вы чего тут делаете? — недовольно сказал он. — А ну марш на улицу.

Но мы не уходили. Санька поддернул штаны и жалобно сказал:

— Я про тятьку пришел узнать.

Отец поглядел на Саньку, покачал головой.

— Не знаю, Сашок. Не знаю. А ты беги играй. Найдется твой тятька.

Я смотрел на отца и не мог понять, почему он не говорит правду. Взглянул на Саньку. Лицо его было жалкое, виноватое, и мне рассказывать, что слышал за дверью, расхотелось тоже.

* * *

Ночью проснулся я от грохота. Что-то упало на пол. Тут же послышался недовольный голос матери.

— Ничего-то ты не умеешь. Вечно все из рук валится…

Я открыл глаза и увидел в потемках отца. Он стоял у окна и надевал патронташ. Потом, ни слова не говоря, взял ружье и вышел.

После смерти моего братишки мать стала нервной, и отец не перечил ей. Даже порой упрекал и меня, если я доставлял ей огорчения. «Жалеть ее надо, — говорил он часто. — Горе у нее».

«Но куда же он пошел? Ведь сегодня не суббота?» Осторожно, чтобы не услышала мать, я слез с кровати и на цыпочках вышел в сенцы. На улице, на завалинке, сидело несколько мужиков. Они тихо переговаривались, курили, покашливали.

— Ну, все в сборе? — спросил отец.

Кто-то ответил:

— Все. — И они пошли.

Сердце у меня забилось еще сильнее. Я понял, куда они идут, понял, что охотник сказал правду, что Санькин отец там, под кучей хвороста. И мне стало страшно. Страшно за Саньку, за его мать. Как они теперь одни жить станут?

До самого рассвета просидел я в сенях, а когда рассвело, пробрался за околицу и влез на самую высокую сосну, что росла у дороги.

Сначала мне было очень холодно, но скоро взошла солнце и стало теплее. Лес стоял вокруг хмурый и тихий, будто на похоронах. Недалеко, как живая, вздыхала река, и неестественно весело пели птицы.

Вскоре из деревни послышались голоса людей, мычанье коров, кудахтанье кур. И среди всего этого я различил голос своей матери. Сначала она просто звала меня, потом стала грозиться. Я знал, что теперь мне все равно попадет, и решил не возвращаться, пока не придут охотники. И я сидел, хотя очень хотелось есть и от неловкого сидения на суку устали и руки и ноги.

Изредка по дороге проходили одинокие пешеходы или, скрипя колесами, проезжала телега. А я сидел и сидел, вглядываясь в ту сторону, куда ушли люди.

И когда измучился вконец, когда стало невмоготу больше держаться за дерево, я увидел тех, кого ждал. Они шли гуськом и несли самодельные носилки. На них была наброшена шинель, из-под которой торчали измазанные землей большие сапоги Санькиного отца.

Теперь слезть совсем было нельзя. А тут еще от деревни навстречу охотникам шли женщины. Среди них была моя мать и Кузнечиха. Не видно было только Санькиной матери.

Почти у самой сосны они встретились. Немного постояли и пошли дальше. Остались только старик Кузнецов и его старуха. Он положил на траву ружье и, кряхтя, сел на пенек. Видать, сильно притомился. Мне сверху был виден его морщинистый сухой затылок, сутулые, сникшие плечи.

— Ну рассказывай, — затормошила его Кузнечиха, — где его так?

— Где? — жестко ответил старик. — В глухом логу. Вот где.

Он немного помолчал и развел руками.

— Хоть убей, не могу уразуметь. Ружье справное. Стволы порохом задымлены. Видать, стрелял, оборонялся. Но ведь вот беда. В патронташе ни одного заряженного патрона. Один порох. Неужто сам забыл зарядить или Санька созорничал?

Я видел, как отшатнулась Кузнечиха, как схватилась она за голову.

— Батюшки, — прошептала она. — Батюшки, — повторила она громче. И вдруг закричала истошно, дико: — Батюшки!

Старик поднял голову, лоб у него весь покрылся морщинами.

— Ты чего блажишь, дурная? — прикрикнул он, — чего горло дерешь?

Кузнечиха повалилась на траву, запричитала.

— Бедная моя головушка. Да что же это я наделала? Ведь это я научила Марию патроны разрядить. Не Санька тут повинен.

— Ты? — будто задохнулся старик и коршуном поднялся с пенька. — А ну повтори?!

Он тряхнул ее за плечи.

— А ну выкладывай все, старая душегубица.

— Фомушка, — потянулась она к нему. — Фомушка!

— Что, Фомушка? Что! Так это и у меня патронташ разоряла ты? У… гадина!

Он схватил ее за горло, повалил на траву, стал душить.

— Змеюга! Убью!

Глаза у Кузнечихи полезли на лоб, лицо побагровело. Мне стало страшно. Я не выдержал и закричал.

Старик ровно проснулся.