Тайный ход - Лев Семёнович Рубинштейн Страница 11

После освобождения своей злополучной головы мальчик Лева кричал еще примерно двадцать минут. Потом он успокоился. Тем более что за свои страдания он был достойно вознагражден: в этот день его не заставили пить рыбий жир.

8.

Я помню, как на кухне женщина со странным именем Ганя говорила соседке Клавдии Николаевне, женщине культурной и, по выражению Гани, начитанной. «Вчера полночи читала книжку, – говорила Ганя. – На скамейке нашла. Хорошая книжка, интересная. Кто написал? Не помню. Какой-то мужчина. Название? Это помню. Название называется „Рассказы“. Там собака потерялась, а ее подобрал на улице артист из цирка. Ну, и всякие события. Интересно, хотя и грустно. Но ведь и в жизни все так».

9

Я помню, как в комнате у женщины со странным именем Ганя поселился мужчина. Его звали Иван Петрович. Он был одноногий. Она про него говорила, что он – родня из Белоруссии. Но соседки, кажется, не очень этому верили и лишь переглядывались.

Он был столяр. И он смастерил для Гани кухонную полочку с перекладиной для развешивания кастрюль и сковородок. А также – табуретку.

И то и другое так понравилось остальным соседкам, включая мою маму, что и они все заказали Ивану Петровичу такие же. Тем более что брал он за это совсем немного, а работал быстро.

Через какое-то время у всех появились совершенно одинаковые полочки и табуретки, к тому же одинаково покрашенные в неопределенный серо-розовый цвет.

Потом все постоянно выясняли друг у друга, где чья табуретка. Хотя какая разница, если они все равно одинаковые!

А потом Иван Петрович куда-то пропал. То ли уехал на родину, то ли еще что-нибудь…

10

Я помню, как женщина со странным именем Ганя вбежала в нашу комнату с криком «пожар». Мы все побежали в ее комнату, из окна которой был виден пожар. Пожар был во дворе. Горели сараи и гаражи.

Я увидел, как Толик из соседнего подъезда вбежал в свой пылающий гараж и вывез оттуда трофейный мотоцикл с коляской. О том, что мотоцикл был заправлен бензином, он не успел подумать. Но все закончилось благополучно.

11

Я помню канун ноябрьского праздника. Мне десять лет. Телевизор. Торжественное заседание. На трибуне Хрущев. Он говорит бесконечно долго.

Заглядывает женщина со странным именем Ганя.

У нее телевизора нет. Она ждет, когда уже можно будет прийти к нам, чтобы смотреть праздничный концерт. Она уже накрасила губы и сменила ситцевый халат на блузку и юбку.

Ох, как я помню и как не забуду я никогда эти праздничные концерты!

Сначала – хор. Вано Мурадели! «Партия – наш рулевой». Сцены из спектакля «Кремлевские куранты». Чтец. Отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин».

«Никита там еще не кончил трепаться?» – весело и непочтительно спрашивает Ганя. Уже, в общем-то, можно, уже 57-й год.

12.

Я помню, как женщина со странным именем Ганя говорила с укоризной: «Что же вы, Клавдия Николаевна, пеленки в коридоре вывесили, а даже их не постирали? Ведь ссаками же пахнет даже на кухне!»

«Так это же детские! – улыбаясь, отвечала ей интеллигентная, но не очень хозяйственная Клавдия Николаевна. – Детские же не пахнут!»

«Очень даже пахнут!» – сердито отвечала Ганя и ногой открывала дверь своей комнаты, потому что руки ее были заняты огромной миской с котлетами.

13

Я помню, как на кухне женщина со странным именем Ганя, как всегда, разговаривала с репродуктором, висевшим на стене и рассказывавшим о собаке Лайке. Она ворчала: «Тут людям жрать нечего, а они собак в космос запускают!»

Меня же волновало совсем другое. Мне сказали зачем-то, что Лайка на землю уже не вернется, и я расплакался, вспомнив про бестолковую и заполошную дворняжку Бульку, кормившуюся в нашем дворе.

14

Я помню, как женщина со странным именем Ганя, когда она подходила к телефону, всякий раз говорила: «Это кто?» Женщина Валентина Николаевна говорила: «Слушаю». Ее дочка Анька говорила: «Вас слушают». Бывший майор Никитенко говорил: «На проводе». Пожилая и интеллигентная Клавдия Николаевна, семье которой когда-то принадлежала вся квартира, говорила: «Алоу». Метростроевец Гаврилов коротко и грубовато говорил: «Да». Алкоголичка Нюра, которой никто никогда не звонил, брала трубку и говорила: «Вам кого?»

15

Я помню, как из подъезда в синем сатиновом халате и в галошах на босу ногу стремительно выскочила совсем не знакомая мне женщина и резво помчалась по периметру квадратного двора.

Вслед за ней не менее стремительно выскочила другая незнакомая женщина, тоже в халате и вовсе босиком, но зато с березовым поленом в руке. Она довольно быстро нагнала первую женщину и от всей души огрела ее поленом по спине, истошно крича при этом: «Отстанешь ты от меня или нет!»

После чего она столь же стремительно вбежала обратно в подъезд, громко хлопнув дверью.

Куда при этом подевалась женщина, ударенная поленом, я как-то упустил из виду. Куда-то, в общем, она подевалась…

16

Я помню, как 1‐го (или 2‐го?) мая пятьдесят, представьте себе, третьего года мы с соседским Павликом (я в новой розовой тенниске, а он не помню в чем) во весь голос распевали во дворе: «Союз нерушимый, сидим под машиной и кушаем кашу за Родину нашу!»

Проходившая мимо Клавдия Ефимовна с двумя авоськами в руках лишь фыркала в ответ. Ее дочка Рита, наша ровесница, семенила вслед с равнодушным, но при этом торжествующим видом. А все потому, что в этот же самый день ее приехавшая из Харькова тетя Бетя подарила ей целую коробку игрушечной посуды. Ого! До нас ли ей было.

А все остальные, кто во дворе, включая даже и нетрезвого с самого утра одноногого баяниста дядю Колю, и вовсе нас не замечали, что было даже и несколько обидно.

Примерно в тот же самый момент мой старший брат, уже пятнадцатилетний почти что круглый отличник, на коммунальной кухне, умываясь под рукомойником, комически отфыркиваясь и сдувая мыльную пену с губ, дурным голосом, заметно фальшивя и слегка меняя слова, подпевал висевшей на ободранной стене черной тарелке-радиоточке: «Кипучая! Вонючая! Никем не победимая!»

Женщина со странным именем Ганя неопределенно хмыкала и почему-то озиралась по сторонам.

А Сергей Александрович Фомин, летчик в отставке с больным сердцем, проходя мимо, слегка, шутливо проходился своей большой рукой по его затылку, как бы говоря: «Ну, ты это, не очень-то». И, в общем-то, улыбался.

Потому что праздник. Потому что вообще-то все хорошо в этом мире, и все целы, и нет войны.

А страшно почему-то не было. Мы не боялись почему-то совсем. Даже и