На огненной черте - Константин Михайлович Симонов Страница 8

Входит  В а л я.

Что, привезла Панина?

В а л я. Нет, он там остался.

С а ф о н о в. Где — там?

В а л я. Там, в первой роте. Ух, устала. (Снимает рукавицы, садится.)

С а ф о н о в (Глобе). Ну, что ты будешь делать? Как назначил его начальником особого отдела, так он все показывает людям, что не боится. А это, между прочим, все и так знают.

В а л я. Я уж его удерживала, удерживала.

С а ф о н о в. Уж молчи! Удерживала она! Я знаю, как ты удерживаешь. Сама лезет не знаю куда, потом рассказывает — удерживала она!

Л е й т е н а н т (в дверях). Товарищ капитан, к телефону.

Сафонов выходит.

Г л о б а (Вале). Как живете, Валентина Николаевна?

В а л я. Как все, товарищ Глоба. Как все, так и я.

Г л о б а. А как все живут?

В а л я. А кто как.

Г л о б а. Эх, времена пошли. Женщины вдруг на фронте. Я бы лично вас берег, Валечка. И вас и вообще. Пусть бы вы нам для радости жизни живыми всегда показывались.

В а л я. У нас что же, другого дела нет, как вам показываться для вашей радости жизни?

Г л о б а. А то как же? Для чего создается женщина? Женщина создается для украшения жизни. Война — дело серьезное. Во время ее жизнь украшать больше, чем когда-нибудь, надо, потому что сегодня она — жизнь, а завтра она — пар, ничего. Так что напоследок ее, жизнь-то, даже очень приятно украсить.

В а л я. Так что же, по-вашему, жизнь — елка, что ли, игрушки на нее вешать?

Г л о б а. А хотя бы и елка. Вполне возможно. Я не про тебя говорю, ты девушка серьезная, тебе даже со мной разговаривать скучно. Но женщина все-таки — это радость жизни.

В а л я. Не люблю вас за эти ваши слова.

Г л о б а. А меня любить не обязательно.

Входит  С а ф о н о в.

С а ф о н о в. Что за шум?

Г л о б а. У нас тут с Валентиной Николаевной снова несогласие насчет роли женщины в текущий момент. До свидания, Иван Никитич, я к себе пойду. И, как всегда, в медицинской профессии будут меня ждать неожиданности. Семь дней меня не было, и кто, я ожидал, будет живой, — умер, а кто, я ожидал, умрет, — непременно живой. Вот увидишь. (Выходит.)

В а л я. Устали?

С а ф о н о в. Ну да, устал. Мне же думать надо. А это, Валя, Валечка, колокольчик ты мой степной, это тебе не баранку крутить.

В а л я. Ну вот, стали начальником, так уж баранку крутить… смеетесь.

С а ф о н о в. А как же? С высоты моего положения. (Усмехается.) Хотя и баранку надо с соображением крутить, конечно. Не то что ты вчера.

В а л я. А что?

С а ф о н о в. А то, что когда я с тобой ехал, сцепление рвала так, что у меня вся душа страдала.

В а л я. Я не рвала. Оно отрегулировано плохо. Я ехала правильно.

С а ф о н о в. Неправильно. И на ухабах педаль не выжимала.

В а л я. Выжимала.

С а ф о н о в. Нет, не выжимала. Ты мне очки не втирай. Ты не думай, что если я с тобой тихий, так мне можно очки втирать.

В а л я. Я ничего про вас не думаю. Я только говорю, что выжимала.

С а ф о н о в. Ну, бог с тобой. Выжимала, выжимала… Только глаза на меня такие не делай, а то я испугаюсь, убегу.

В а л я. Я вас как вожу, так и вожу. Я над машиной начальник, раз я за баранкой. Понятно?

С а ф о н о в. Понятно.

В а л я. Поспали бы. Ведь уже трое суток не спите.

С а ф о н о в. А ты откуда знаешь? Ты сама только вчера от немцев вернулась.

В а л я. Знаю. Спрашивала.

С а ф о н о в. Спрашивала?

В а л я. Так, между прочим спрашивала.

С а ф о н о в. Да… (Пауза.) Тебе сегодня ночью или завтра в крайнем случае опять к немцам идти придется.

В а л я. Хорошо.

С а ф о н о в. Чего же хорошего? Ничего тут хорошего. Послать мне больше некого, а то бы ни в жизнь не послал бы тебя опять.

В а л я. Это почему же?

С а ф о н о в. Не послал бы, да и все тут. И вообще ты лишних вопросов начальству не задавай. Понятно?

В а л я. Понятно.

С а ф о н о в. Придется тебе (оглянувшись на дверь) идти к Василию и сказать, что мост рвать будем, и все подробности, чего и как. Но только это запиской уже не годится. Это наизусть будешь зубрить, слово в слово.

В а л я. Хорошо.

С а ф о н о в. Да уж хорошо или нехорошо, а надо будет. Два раза ходила — и в третий пойдешь, потому что Родина этого требует. Видишь, какие я тебе слова говорю.

В а л я. А знаете, Иван Никитич, все говорят: Родина, Родина и, наверное, что-то большое представляют, когда говорят. А я — нет. У нас в Ново-Николаевке изба на краю села стоит и около речки две березки. Я качели на них вешала. Мне про Родину говорят, а я все эти две березки вспоминаю. Может, это нехорошо?

С а ф о н о в. Нет, хорошо.

В а л я. А как вспомню березки, около, вспомню, мама стоит и брат. А брата вспомню — вспомню, как он в позапрошлом году в Москву уехал учиться, как мы его провожали, — и станцию вспомню, а оттуда дорогу в Москву. И Москву вспомню. И все, все вспомню. А потом подумаю: откуда вспоминать начала? Опять с двух березок. Так, может быть, это нехорошо? А, Иван Никитич?

С а ф о н о в. Почему нехорошо? Это мы, наверно, все так вспоминаем, всяк по-своему. (Пауза.) Ты только, как там будешь, матери скажи, чтобы она с немцами не очень ершилась. Она нужная нам, помимо всяких там чувств. И потом ты ей это тоже скажи. Я ее еще увидеть надежду имею.

В а л я. Хорошо, я скажу.

Пауза.

С а ф о н о в. Ну и сама тоже. Осторожней, в общем. Сказал бы я тебе еще кое-что, да не стоит. Потом, когда обратно придешь.

В а л я. А если не приду?

С а ф о н о в. А если не придешь — значит, все равно, не к чему говорить. (Накрывшись шинелью, укладывается на диване. Лежит, открыв глаза.)

В а л я. Ну и засните. Хорошо будет.

С а ф о н о в. Совсем спать отвык. Не могу спать.

В а л я. А вы попробуйте. Я вам песню спою.

С а ф о н о в. Какую?

В а л я. Какую детям поют — колыбельную… (Запевает: «Спи, младенец мой прекрасный…») Вы бы уж побрились, что ли. А то какой же это ребенок — с бородой.

С а ф о н о в. Хорошо, вот ты вернешься, я побреюсь.

В а л я. А если не вернусь, так и бриться не будете?

Молчание.

Придется уж вернуться, раз так.

С а ф о н о в. Не могу спать.

В а л я. И песня не помогает?

С а ф о н о в. Не помогает.

Пауза. Сафонов закрывает глаза и мгновенно засыпает.

В а л я (не замечая этого). Знаете, Иван Никитич, а я вот