Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон Страница 6

По краю скатерти прополз

паук и длинной паутиной

соединил ребро стола

с паркетом, вазою старинной

из итальянского стекла,

и ваза озером печальным

светилась тускло. Я взглянул

на непомерно вздутый чайник,

на выгнутый узорно стул,

на две пустующие рамы,

отдельно — на рулон холстов,

на гобелен: далёкий замок,

пейзаж, наездница с хлыстом,

на два изжёванных окурка

в стакане с мутною водой,

на книжку с видом Петербурга,

размером в детскую ладонь.

Затем прислушался: и угол

дышал с моим дыханьем в такт,

в потёмках ниши полукруглой

чуть слышно скрипнула тахта,

[комод] скулил тяжёлой дверцей,

вдруг гулко лопнула струна.

Я, будто медленно, разделся,

на спину лёг. Я точно знал,

что дом забыл своих хозяев:

владелец, пристрастясь к вину,

не наезжал сюда — зевая,

я потянулся и уснул…

〈II〉

Открыв глаза, я не увидел

предметов. В комнате был мрак.

Был ужас комнаты обыден.

Я вспомнил, что сегодня март,

что снег ещё сходить не думал,

хотя в холмах уже обмяк.

Пройдясь по комнате угрюмой,

я встал к окну. Ко мне, дымясь,

шёл длинный луч сквозь щель меж досок,

сколоченных одна к другой.

Луч освещал вершины сосен

и как бы наставлял: покой,

которому предел: «Мой милый,

который час?» — «Ещё темно?!»

«Тогда ложись!» — «Ты уходила?»

«Да!» Оглянулся. Предо мной

стояла женщина. — «Не стоит

казнить себя. Иди ложись».

Я не ответил. — «Ну, не то я…»

«Всему одна цена!» — «Ах, жизнь,

тебе идёт святая пошлость!»

«О, да!» — Снаружи билась дверь,

был дом как будто перекошен,

и сад теней тянулся вверх.

Рояль блестел крылом подъятым,

в луче луны сновала пыль.

Я за руку схватил: «Куда ты?»

Бесплотный сад как будто плыл

вверх по стене. — «Я буду мёртвой,

когда ты хочешь так!» — «Уйди!» —

«Ты всё не можешь без увёрток,

наверняка!» — «Так не один

я здесь!» — «Но так всё вдвое хуже.

Две смерти, одичанья два».

Был комнаты обыден ужас.

Чтоб не сорвалось: «Если б вас

я знал, как…», я сказал: «Сыграй мне!»

и сел на подоконник, свет

сверкал на глянце фотографий,

и сад теней тянулся вверх.

Она, присев к роялю, сонно

нажала клавишу, но звук

был между выдохом и стоном,

и дальше: «Как тебя зовут?

Зачем ты здесь? Всё бестолково:

разлад, развал. Полно вещей.

Мне кажется, из всех щелей

следят. Умру — мне будет вдоволь

растений, почвы. Дом мой пуст.

Всё в тишине: деревья, дом мой,

как в зеркале. Как ровен пульс!

Как снег спокоен! Как подробна

беседа!» — Я уже привык

в потёмках различать предметы,

всё то, что было незаметным,

теперь представилось: ковры,

в рулон накатанные, ваза,

нож для бумаг, будильник, дверь,

всё тот же сад тянулся вверх.

«Я виноват, но как-то сразу

мне…» — «Милый, всё ещё темно?

Там, на заливе, снег и ветер.

Мой дом не пуст, когда со мной

ты; слышишь, этот дом последний

недолог будет. Там — залив,

там — лес: опасное соседство.

Останься здесь из нелюбви

к другим местам. Из прочих бедствий

мы выбрали…» Был ровен свет,

просторна ночь и так подробна,

что сад теней, всплывая вверх,

казался бытием загробным,

ещё был шкаф, трюмо и стол.

«Смотри, как мы лежим под снегом,

и я покорна. Снег тяжёл.

Итак, мы выбрали ночлегом

забытый ненадолго дом.

Лежим в снегу. Тепло, блаженно.

Вот сад юродивый на стенах.

Пред нами поле и холмы.

Всё пусто. Для глухонемых

открыта истина; повсюду

безгласность, словно в зеркалах,

должно быть, на таких холмах

душа равна пространству. Буду

покорна. Повернись ко мне.

У твоего плеча, как в лодке.

И плотный снег, и сад бесплотный,

смотри, как освещает снег!

Смотри, в лесничестве итог

всей нашей жизни: холм и поле,

ты думал, что ещё темно,

ты всё откладывал на после,

теперь нас укрывает флаг

равнин, и я с тобой покорна,

но ты любовник, ты не ворон,

не уходи, останься, ляг

ближе…» — Я смотрел во тьму,

где сад, распластанный по стенам,

метался. — «Ладно, я оденусь,

уйдём отсюда. [Я

приму]

тебя, и сразу же уйдём.

Там, на заливе, снег и ветер.

Смотри, как он вершины вертит,

ещё смотри — забытый дом,

похожий на пейзаж души,

вглядись в него: ты как-то жил

до этой ночи». — Я поднялся,

зажёг свечу. — «Вот я. Прости».

«Я знала это. Ты был тих,

ты не похож. Вон там твой галстук.

Кинь мои вещи. Славный дом.

И ты не оборотень. Свечи

задуй. Мы, может быть, придём.

Там на заливе снег и ветер.

И холодно. Но я встаю».

Итак, утоптанной тропой

идём всё дальше. Лес редеет.

Затем вопрос: «Тебе тепло?»

Впотьмах юродствуют деревья.

Всё ниже дряхлые кусты,

на снег поставленные сосны

недвижны, близится пустырь.

Так вот что: сборища несносны

и даже так, вдвоём нельзя

подняться на высоты Бога,

когда по лесу сзади, сбоку

ночные лыжники скользят,

и, возникая (полночь, бор),

лицо вдруг к дому обращают,

полночный снег их освещает.

И за спиной угрюм, но добр,

луной и снегом освещённый,

чернеет дом. Полно вещей.

Вот просека узка, как щель.

Суки шевелятся со звоном.

Тропа окончилась. В снегу

купались лисы. Меж стволами

белело взморье. Мерный гул

от моря шёл. Чернели камни.

Был белый флаг равнин, пейзаж