Код Независимости - Галина Муратова Страница 38

А что с ней произошло уже чудо, Нинон не сомневалась.

Бестетрадные,

21 ноября 2012

Инакомыслие

Этот переулок в городе был волшебным, немного мистическим, но уж точно — кусочком непостижимой желанной Европы. И назывался он “Шведским”, и посольство здесь находилось недостижимой для него вольной страны. По переулку щеголяли известные композиторы, музыканты, художники, чьи физиономии мелькали на экране многих каналов и легко узнавались в узком пространстве брусчатной короткой улочки. Тротуар здесь был настолько узок, что приходилось вжиматься в стены домов, которые тоже поражали своей чистотой и сиятельностью, и необычными марками автомобилей у посольства.

Игнат любил именно сюда приходить гуляя, подышать иноземным воздухом, уловить колорит других возможных жизней заокеанских. И вдохнуть свободы полной грудью. Он только недавно понял, что он, по состоянию души — либерал, и даже радикальный. Так его обозвал сосед по площадке за то, что Игнат курил на общей площадке, и не признавал никаких запретов над собой и своим желанием покурить у дверей соседа. Он даже поворачивался и курил прямо в замочную скважину. А сигареты у него были дрянь. Игнат давно не работал, поэтому обходился дешевыми сигаретами, и даже оставленными в импровизированной пепельнице окурками, старыми и вонючими. На площадке еще долго стояло тягучее и мрачное амбре после его ухода, и соседи гневались и искали на Игната управу. И не находили. Он убегал от назревающего конфликта в свой любимый переулок. И только там отдыхал душой. И держался там независимо, гордо и бесстрашно. И наблюдал другую жизнь. Игнат был очень наблюдательным и все запоминал, и все сравнивал в неукротимом желании быть недовольным всем здесь. И Шведский переулок своей роскошью поддакивал ему очень активно в его недовольствах.

Вот и сейчас, едва он поравнялся с первыми воротами, оттуда вышел молодой человек в прекрасном синем костюме, в лаковых туфлях вызывающе узконосых, в белом воротничке и таком же белом галстуке. Через руку у него было переброшено леопардовое манто. Это летом-то. Диковинная шкурка сияла на солнце пятнышками, и даже со стороны была заметна её легкость и дороговизна. Что со стороны. Они кричали о своей уникальности и неприступности наверняковой своей хозяйки. Молодой человек с манто нырнул в синий “Сааб" и укатил. Игнату хватило этой секундной картинки на долгие размышления о далекой непостижимой жизни хозяйки этого манто, этого молодого слуги. Это была не зависть, а муки от желания невозможности хоть как-то приблизиться к подобному уровню жизни.

Игнату очень захотелось курить, но он вспомнил, что сигарет у него нет со вчерашнего дня. Бычки тоже все выкурены, и что надо бы стрельнуть сигаретку, и он лихо ринулся к мужчине в белых штанах и прикольной кепке. Попросил.

Мужчина шарахнулся от него как от зачумленного, сделал вид, что не понял, но Игнат не обиделся. Этот иностранец волен выбирать с кем общаться, свободный человек. Да, не то что Игнат в переулке. Странное открытие он вдруг сделал. Он впервые осознал, что его кураж и устойчивость зависели от сигареты. Да. Он как бы держался в этом мире за сигаретку. Она была ему костылем и опорой. И его уровнем независимости. Он проанализировал, что только курение давало ему тот кураж и смелость, и в общении с соседом-хамом, и придавало смыслы его гуляния в этом европейском переулке. Он вдруг почувствовал себя нищим и озябшим, это-то в июле, разгаре лета. Ему вдруг вспомнилось леопардовое пальто, изящно перекинутое через руку незнакомца из автомобиля. И так ему захотелось завернуться в этот богатый мягкий мех, сесть в эту самую мощную машину и укатить далеко. Нет, хотя бы просто сесть или, нет, хотя бы иметь возможность на подобные связи, знакомства. Хотя бы в качестве прислуги, водилы. Очень хотелось. Но еще больше хотелось закурить. Ухватиться за сигарету, как обитель стабильности, покоя. Держаться за сигарету — вот уж не думал и не осознавал Игнат, что эта невинная, хоть и вредная привычка, стала главным опорным смыслом его существования. Он почувствовал себя сильно потерянным в знакомом переулке. Он даже подержался за стенку дома. Она была теплой — но и это не помогло. Игнат плыл, походка его стала неустойчивой. Сигаретку желал он, как хромой — трость.

И он увидел спасение. Возле урны лежал загорелый толстый сигарный окурок.

Игнат стремительно наклонился и ухватил его, и выпрямился. Сигара. Вот что значит Европейский переулок. Здесь даже бычки — элитные.

Игнат сунул в рот огрызок сигары, и силы волшебно вернулись к нему. Держа на кончике губы окурок, он достал неторопливо зажигалку, тоже найденную по случаю, “Зиппо”, и прикурил. И никто со стороны больше не мог увидеть в нем неудачника и раздавленного собственным негативом парня. Сигара, есть сигара.

Вдруг вспомнился Чарли Чаплин с его эпизодом с сигарой. Но это было совсем некстати. Грустная история. Игнат стряхнул ассоциацию. И стал думать о загадочной даме, которой уже доставили леопардовое манто. Интересно, зачем оно ей в июле?

Бестетрадные,

29 мая 2019

Тапёр

Звук был тихим и жалким, его заглушали проезжавшие машины, но Яков Павлович все равно узнал эти звуки. Он помнил их всегда. Тембр и окраска их была прежней, и успокаивающе касалась уха.

Это было оно. Ниоткуда. Здесь, на улице. Яков Павлович посмотрел вперед. Там были ряды столиков уличных кафе. И тут вдруг ему в глаза красным сигналом бедствия был предъявлен инструмент. Пианино было втиснуто в едва заметное пространство между столиками. Туда же был втиснут стул с тапёром.

Яков Павлович встал остолбенело, он не поверил своим глазам.

Пианино было выкрашено в красный цвет грубой малярной кистью. Щедро, широкими мазками. Видны были краскоподтеки. Выкрашены были и крышка, и даже педали. На крышку была наброшена ещё узорчатая тесьма с белыми нанизанными на ее домиками-оригами из белой бумаги. Всё это выглядело шутовско и делало пианино похожим на клоуна, вышедшего на «антре».

Благородно смотрелась только клавиатура с пожелтевшими клавишами. Желтизна на них выдавала благородную кость. И звучание было ее негромким и печальным.

Яков Павлович узнал бы этот звук среди прочих — сразу. И даже снял шляпу, здороваясь с инструментом, и сильно огорчаясь его облику. Как они посмели так покрасить инструмент!

Он взглянул на клавиатуру, он узнал на ней каждую трещину, каждую вогнутость, каждое пятнышко.

“За что его так?” — подумал Яков Павлович