Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон Страница 19

моя», — сказал Швейгольц.

«Бог весь во всём», — сказал П. Тейяр де Шарден.

«Как безобразна молодость», — сказал Михнов-Войтенко.

«Что толку в том, что мы любим нас?» — сказал дядя.

«Эфирные насекомые», — сказал Гоголь.

«Пью, опершись на копьё», — сказал Архилох.

«Отцы ваши — где они? да и пророки, будут ли они вечно жить?» —

сказано в Библии.

«О стыд, ты в тягость мне», — сказал Пастернак.

«Здесь всё меня переживёт», — сказала Ахматова.

«Любовь», — сказал Галецкий.

Альтшулер сказал глупость.

«Где хоть что-нибудь?» — сказал дядя.

«Nevermore», — сказал Эдгар По.

«Ничто», — сказал Галецкий.

〈Вторая половина 1969〉

299

Ночью пришло письмо от дяди: «Каждый день приходится заставлять себя жить, засеивать своё небо остроумием, творчеством, подневольным весельем. Пытаться забором из каких-то встреч отгораживаться от одиночества, но увы, небо не засеивается, забор разваливается. Так-с и сидеть-с в одиночестве-с что ли-с?»

* * *

— Качели, — сказал дядя, — возносили меня и до высочайшей радости и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным.

— Жизнь, — сказал дядя, — представляется мне болезнью небытия… О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни! — воскликнул дядя.

— Одиночество моё, — сказал дядя.

— Обладание мудростью, — сказал дядя, — выглядит теперь постыдным, хотя ещё вчера я счастлив был возможностью учить.

— Я изрядно рассчитывал на наслаждение, которое получу от смерти, — сказал дядя, — но теперь не рассчитываю и на неё. Природа и искусства мне остопиздели.

— Нет ничего, но и ничего тоже нет, — сказал дядя, — есть только то, чего нет, но и то только часть того. Я пристально присмотрелся к тому, что, казалось мне, есть наверняка — нет того. И нет нет, — сказал дядя.

— Зачем я себе? — воскликнул дядя.

— Однако, — сказал дядя, — если Бог явит себя, то я не знал большего счастья, чем любить Его, потому что здесь не угадаешь, что реальность, что фантазия.

— Вот, — сказал дядя, — любая участь не интересует меня, ибо ни в памяти, ни в воображении не найти сносного состояния, а бульварный вопрос, что мне приятнее, тишина или музыка, решился в пользу тишины.

* * *

Стирательная резинка вечности, слепой дозор, наделённый густоглазием, а также карманный зверинец: слоники, жирафчики, носороги-лилипуты, верблюдики — все до одного карликовые карлики, или пейзаж с грудной луной, так что в конце концов я принял (поймал) себя за летучую мышь: красавица, богиня, ангел мой, я и устье и исток, я и устье и исток!

Чем дольше я смотрел на это что, тем тише мне становилось.

Передо мной столько интонаций того, что я хочу сказать, что я, не зная, какую из них выбрать, — молчу.

Дядя был хронически несчастным человеком.

Мёд человечества: кувшин со множеством не нужных ему ручек, океан старцев в утробе времени, скачки ночных чудовищ.

Мы шли Невой мимо очаровательного (несмотря на мороз) её пейзажа.

Смерть самое лучшее.

* * *

— Наконец-то конец, — буркнул дядя, — снег-с идёт.

Шёл снег-с.

Дядя попросил меня — я не отказался.

Одно — довольно продолжительное время — я был так счастлив, что прямо-таки чувствовал, что мы уже прошли через Страшный Суд и теперь живём по его решениям: одним — рай, другим — не рай, каждому дана жизнь такая, какую он заслужил предыдущей. Потому как я тогда был удачлив во всём (потом эти удачи выглядели уже не ими) и вокруг был Гурзуф с гранатами, персиками и морем, то я предполагал, что предыдущая жизнь моя была (хоть временами) угодной Богу.

Если бы и сам я, и люди показывали на меня: Орфей! я бы пошёл в жаркие страны есть их плоды, их мясо, курить траву и цветы (моя невеста Rita мне бы их собирала). Но я не люблю таких людей, как я.

— Где же хоть что-нибудь? — сказал дядя.

Знаете ли вы последнее, что сказал дядя: «Качели оборвались: — перетёрлись верёвки».

Ещё не август. Но уже.

〈Конец 1969 или начало 1970〉

300. Размышления от десятой ночи сентября

Посвящаются размышления многим немногим,

но и до них мне нет дела: с качелями всё, —

сказал дядя, — верёвки перетёрлись…

«Стрелявший сам в себя,

ты близок мне, мой друг», —

написал Красовицкий

Неодиночество много мучительнее одиночества.

Не написать ли мне кипу предсмертных записок — такой жанр?

Творчество было бы неплохим времяпрепровождением (как и секс-любовь), если бы не метафизическое, бытовое и социальное отчаяние.

Имеют место такие удачные по связям рифмы:

блаженная вселенная, беспечность вечности,

прозрачная новобрачная, народ урод,

шуты красоты, пряха страха…

Тут же:

Шуточка ведьмы из одного из вариантов пушкинских «сцен из Фауста».

Не напомнить ли моему шефу для его душеспасения, что Герман сошёл с ума, лежит в Обуховской больнице и до сих пор бормочет необыкновенно скоро:

Ну его на хуй, моего шефа!

Пошли вы в жопу все и вся:

живые, мёртвые, любые —

сперва набились мне в друзья,

а после и в ковчег набились.

Нет, не для вас моя земля:

сойдите в жопу с корабля!

Так и не предпочесть мне: творчество или нетворчество, трезвость или нетрезвость, мудрость или не она.

Всё на фоне скуки. Как я сказал когда-то: но подо всё подстелена тоска, а Тютчев сказал: «День прожит, ну и слава Богу».

А если вспомнить, что говорил Гоголь? А Пушкин?

А какие прекрасные стихи писал Анакреонт, вернее, какие прекрасные стихи Анакреонта я читал.

«Пью, опершись на копьё»,

— написал Антиох.

Ты глуп, дурак, хотя бы потому, что не прожил жизнь такую же, как я (или подле).

«Неправый суд, а более всего насмешки недостойных над достойными» — Гамлет.

«Есть многое на свете, друг Гораций, что не понятно даже мудрецам».

Нет воды, но и нет жажды.

Жить всё стыдней и стыдней.

Жить всё скушней и скушней.

Жить всё страшней и страшней.

Жить всё смешней и смешней.

Жить