Беня Крик - Исаак Эммануилович Бабель Страница 10

нагромождение мешков, ящиков, мебели. Два инвалида, Бишонков и Евстигнеич, раскладывают привезенные продукты. У Евстигнеича – тучного человека с большим красным лицом – выше колен отняты ноги. У Бишонкова зашпилен пустой рукав. На груди у инвалидов – медали, Георгиевские кресты. Дымшиц бросает на счетах.

Евстигнеич. Дорогу всю расшлепали… Зандберг был на Вырице, людям жить давал, – убрали.

Бишонков. Слишком тиранят, Исаак Маркович.

Дымшиц. А Королев есть?

Евстигнеич. Зачем «есть», – коцнули. Дорогу как есть расшлепали, все заградиловки новые.

Бишонков. Слишком стало затруднительно с продуктовым делом, Исаак Маркович. К одной заградиловке привыкнешь, а ее уже нет. Хоть бы отбирали, а то ведь смерть к глазам приставляют.

Евстигнеич. Ума не дашь… Кажный день изобретение делают… Подъезжаем нонче к Царскосельскому – стрельба. Что такое?.. Думаем – власть отошла, а они это моду такую взяли – допрежде всякого разбору бахать.

Бишонков. Большое богатство продуктов нонешний день отобрали. Деткам, говорят, пойдет… В Царском Селе в настоящее время одни дети – колония считается.

Евстигнеич. Деткам, да с бородой.

Бишонков. А если я голодный, неужели ж я себе не возьму? Обязательно я себе возьму, если я голодный.

Дымшиц. Где Филипп? Я о Филиппе думаю… Зачем вы человека бросили?

Бишонков. Мы его, Исаак Маркович, не бросали: он чувства свои потерял.

Евстигнеич. Водит его кто-нибудь…

Бишонков. Одно слово – тиранство, Исаак Маркович.

Евстигнеич. Того же Филиппа взять: мужчина рослый, заметный, а внутренности нет, внутренность слабая… Подъезжаем к вокзалу – стрельба, народ плачет, падает… Я ему говорю: «Филипп, говорю, мы форткой на Загородный пройдем, там вся цепочка своя». А уж он не тот, потерялся. «Я, говорит, опасываюсь идти». – «Ну, говорю, опасываешься, – сиди… Спиртонос – божий человек, только в морду дадут, чего тебе бояться? На тебе один пояс с вином…» А его уж к полу привалило. Мужчина сильный, лошадиная сила, а внутренность не та.

Бишонков. Мы так надеемся, Исаак Маркович, – отыщется. За ним следу большого нет.

Дымшиц. Почем колбасу брали?

Бишонков. Колбасу, Исаак Маркович, по восемнадцать тысяч брали, да и похужело. В настоящее время что Витебск, что Петроград – один завод.

Евстигнеич (открывает в стенке потайное место, переносит туда продукты). Подравняли Расею.

Дымшиц. Крупа почем?

Бишонков. Крупа, Исаак Маркович, девять тысяч, а слово напротив скажешь – не бери. Торговлей никак не интересуются. Он того только и ждет, чтобы тебе не понравилось. Такой кураж у этих купцов пошел – не передать!

Евстигнеич (прячет в стену хлебы). Супруги сами хлебы пекли, свои труды клали… Кланяться велели.

Дымшиц. Дети как – живы, здоровы?

Бишонков. Дети живы, здоровы, очень благополучны. Одеваны в шубки, богатые детки… Супруга приехать просят.

Дымшиц. Больше делать нечего… (Бросает на счетах.) Бишонков!

Бишонков. Я.

Дымшиц. Не вижу пользы, Бишонков.

Бишонков. Слишком затруднительно стало, Исаак Маркович.

Дымшиц. Расчету не вижу, Бишонков.

Бишонков. Расчету, Исаак Маркович, никак не видать… У нас с Евстигнеичем такая думка, что надо на другой товар перекидаться. Продукт – он вещество громоздкое: мука – она громоздкая, крупа – громоздкая, ножка телячья – тоже громоздкая. Надо, Исаак Маркович, на другое перекидаться – на сахарин или, там, на камешки… Бриллиант – это прелестное вещество: за щеку положил – и нету.

Дымшиц. Филиппа нет… Я об Филиппе думаю.

Евстигнеич. Пожалуй, покалечили.

Бишонков. И то сказать, – инвалид по восемнадцатому году фирма была, а в настоящий момент…

Евстигнеич. Куда тебе, – образовались! Раньше у народа перед инвалидами совести не хватало, а теперь – ноль внимания. «Ты зачем инвалид?» – спрашивают. «У меня, говорю, бризантный снаряд обе ноги отобрал». – «А в этом, говорят, ничего такого особенного нет, у тебя, говорят, без страдания оторвало, сразу… Ты, говорят, страдания не принимал». – «Как это, говорю, страдания не принимал?» – «А так, говорят, известная вещь: тебе ноги под хлороформом подравняли, ты ничего и не слыхал. У тебя только с пальцами недоразумение, пальцы у тебя вроде стремят, чешутся, хотя они и отобраны, и больше ничего такого с тобой нет». – «Как ты, говорю, можешь это знать?» – «А так, говорит, – народ, слава те филькиной сучке, образовался». – «Видно, образовался, если инвалида с поезда скидает… Зачем ты, говорю, меня на путь скидаешь? Я калека…» – «А потому и скидаем, что нам в Расее, говорит, на калек глядеть обрыдло». И скидает, как поленницу… Я, Исаак Маркович, очень на наш народ обижаюсь.

Входит Висковский – в бриджах, в пиджаке. Рубаха расстегнута.

Дымшиц. Это вы?

Висковский. Это я.

Дымшиц. А где здравствуйте?

Висковский. Людмила Муковнина приходила к вам, Дымшиц?

Дымшиц. Здравствуйте собака съела?.. А если приходила, так что?

Висковский. Кольцо Муковниных у вас, я знаю, Мария Николаевна передать его вам не могла…

Дымшиц. Передали мне люди, не обезьяны.

Висковский. Как попало к вам это кольцо, Дымшиц?

Дымшиц. Люди дали, чтоб продать.

Висковский. Продайте мне.

Дымшиц. Почему вам?

Висковский. Пытались вы когда-нибудь быть джентльменом, Дымшиц?

Дымшиц. Я всегда джентльмен.

Висковский. Джентльмены не задают вопросов.

Дымшиц. Люди хотят валюту за кольцо.

Висковский. Вы должны мне пятьдесят фунтов.

Дымшиц. За какие такие дела?

Висковский. За дело с нитками.

Дымшиц. Которые вы просыпали…

Висковский. В конной гвардии нас не учили торговать нитками.

Дымшиц. Вы просыпали потому, что вы горячий.

Висковский. Дайте срок, маэстро, я научусь.

Дымшиц. Что за учение, когда вы не слушаетесь? Вам говорят одно, вы делаете другое… На войне вы там ротмистр или граф, – я не знаю, кто вы там, – может быть, на войне нужно, чтобы вы были горячий, но в деле купец должен видеть, куда он садится.

Висковский. Слушаю-с.

Дымшиц. Я серчаю на вас, Висковский, я еще за другое на вас серчаю. Что это был за номер с княжной?

Висковский. Задумано, как побогаче.

Дымшиц. Вы знали, что она девушка?

Висковский. Самый цимис…

Дымшиц. Так вот, этого цимиса мне не надо. Я маленький человек, господин ротмистр, и не хочу, чтобы эта княжна приходила ко мне, как божья матерь с картины, и смотрела на меня глазами, как серебряные ложки… О чем шел разговор? – спрашиваю я вас. Пусть это будет женщина под тридцать, мы говорили, под тридцать пять, домашняя женщина, которая знает, почем пуд лиха, которая взяла бы мою крупу и печеный хлеб и четыреста граммов какао для детей – и не сказала бы мне потом: «Паршивый мешочник, ты меня запачкал, ты мною воспользовался».

Висковский. Про запас остается младшая Муковнина.

Дымшиц. Она врунья. Я не люблю женщину, когда она врунья… Почему вы меня со старшей не познакомили?

Висковский. Мария Николаевна уехала в армию.

Дымшиц. Вот это был человек – Мария Николаевна, вот тут было на что посмотреть, с кем поговорить… Вы дождались того, что она уехала.

Висковский. Со старшей это сложно, Дымшиц. Это очень сложно.

Евстигнеич. «Тебя, говорит, без страху убило, ты, говорит, отмучился», – вон ведь как он меня обеспечил…

Отдаленный выстрел, потом ближе; выстрелы учащаются. Дымшиц гасит свет, запирает двери на ключ. Свет из окна, зеленые стекла, мороз.

(Шепотом.) Житуха…

Бишонков. Окаянство!

Евстигнеич. Все матросня орудует…

Бишонков. Никак жизни нет, Исаак Маркович!

Стук в дверь. Молчание. Висковский вынимает револьвер из кармана, открывает предохранитель. Снова стук.

Кто там?

Филипп (за дверью). Я.

Евстигнеич. Голос дай… Кто это я?

Филипп. Откройте.

Дымшиц. Это Филипп.

Бишонков открывает дверь.