Жизнь на кончиках пальцев - 2 - Маруся Новка Страница 58

Вернулась в воспоминаниях к тому дню, когда мама рассказала ей историю семьи…

— Как же ты на неё похожа, моя барышня-боярышня, — мама стояла за спиной Марты, в который раз рассматривающей картину. Единственную в их доме.

— Ты никогда не рассказывала о девушке, изображенной на полотне, — пробормотала Марта, не оборачиваясь. — Почему? Насколько я понимаю, это наша родственница?

— Ждала, пока ты подрастешь, — ответила мама.

— Ну вот, — усмехнулась Марта, — мне уже двадцать. Я успела завершить первый год обучения в Сорбонне. Мой профессор говорит, что скоро я буду знать историю России лучше, чем он. Надеюсь, что этого достаточно, чтобы ты была со мною откровенна?

— Думаю — да, — улыбнулась мама.

Евдокия Оленина умерла в родах.

Ребенок, девочка, был абсолютно здоров и горласт настолько, что не давал спать по ночам многочисленным кормилицам и нянькам.

Девочку нарекли Анной. И крестили спустя две недели после рождения.

Павел не чаял души в дочери, с каждым годом становившейся все больше и больше похожей на мать. Однажды, когда девочке исполнилось пять, Оленин стал свидетелем тому, как нянька Дуняши отчитывала маленькую озорницу:

— Лицом — вылитая мать! А характером не в неё. Не иначе, как в того ирода окаянного уродилась! Уж я-то помню Дуняшу! Милая, спокойная, аки ангелок! А ты только и умеешь, что орать да прислугу доводить до белого каления!

— И почему же я ирод окаянный? — Оленин стоял за спиной старой женщины, ожидая объяснений. Увидев, как заметалась нянька, как забегали её глаза, спросил. — Или ты не обо мне говорила?! Тогда — о ком?! Признавайся немедленно!

— Ты сам виноват, барин! — нянька быстро перешла в наступление, желая оправдать свою любимицу. — Ты его в дом привел! Ты оставлял жену молодую без присмотру! А она! — запнулась. — А что она?! Дитё малое неразумное! Ты, барин, виноват в том, что случилось!

— Ты хочешь сказать, что это не моя дочь? — растерялся Оленин.

— А Бог его знает, твоя или не твоя! — вздохнула нянька. — Знаю только что плакала моя Дуняша дни и ночи напролёт до самых родов. Не иначе, вину чувствовала.

— Но почему она мне ни о чем не сказала? — Павел словно только сейчас заметил девочку, слушавшую перебранку взрослых с приоткрытым ртом. Велел няньке: — Отведи ребенка в детскую и сразу возвращайся!

Оленин ходил из угла в угол. Он всегда считал свою жену выше мирских страстей. И любил её так сильно, как только мог! Если бы Дуняша призналась! Он все ей простил бы!

Дверь комнаты скрипнула. Вернулась нянька. Уставилась, не мигая на Оленина:

— И что теперь будет, барии?

— Ничего не будет, — Павлу хватило времени, чтобы принять решение. — Это моя дочь! В глазах общества пусть так и остается! А ты, — строго посмотрел на старуху, — держи рот на замке! И даже в страшном сне не вздумай повторить то, что только сказала! Ты поняла?!

— Поняла, поняла, — закивала нянька. — Я пойду? А то доченька ваша снова раскапризничалась.

Павел Оленин строго следил за воспитанием девочки. Когда заметил её внимание к противоположному полу, дабы избежать возможных эксцессов, подыскал ей хорошего мужа. Был счастлив, поняв, что молодые люди понравились друг другу.

После смерти отца Анна унаследовала особняк на Остроженке и пара перебралась в дом, где Анечка появилась на свет.

Размеренная московская жизнь была не по нутру Анне! Её деятельная и кипучая натура требовала постоянной смены впечатлений, общества, в котором она сможет блистать! Накануне русско-японской войны семья перебралась в Петербург. А еще через два года в семье родился ребенок. Да-да, снова девочка. Мария. Машенька. Манюня, как звал её отец.

Материнство совершено не образумило и не остепенило Анну. Она все так же оставалась завсегдатаем балов и приемов. Не обделяла вниманием и становившиеся с каждым годом все популярнее собрания молодых поэтов и писателей, пропагандирующих и превозносящих в своем творчестве идеалы демократии и всеобщего равенства.

Заботу о дочери, равно как и её воспитание, Анна целиком и полностью переложила на плечи мужа.

Накануне февральского переворота отец Маши совсем уж было собрался перебраться вместе с дочерью в Москву, решив дать столь вожделенную «свободу» своей жене, но не успел. Вслед за февралём грянул октябрь.

Октябрь, после которого Анна покинула дом, решив посвятить себя заботе о всеобщем благе трудящихся.

В последний раз Маша видела маму накануне бегства из молодой и агрессивной страны, в которой не осталось места ни ей, ни её отцу.

Затянутая в черную кожу, опоясанная портупеей с пристегнутой кобурой в которой явственно угадывался наган, в черной кожаной фуражке с горящей, как капля крови, звездой на кокарде, Анна стояла в середине комнаты, широко расставив ноги и перемещаясь с пятки на носок, и смотрела на мужа и дочь. Рядом с нею был юноша, как минимум лет на десять моложе самой Анны и одетый точно так же. Его рот кривила презрительная усмешка, и было непонятно, кому она адресована. То ли спутнице, то ли тем, в чьем доме он находился.

— Все-таки хочешь бежать? — сквозь зубы процедила Анна, обращаясь к мужу.

— Не хочу, а должен, — ответил отец Маши. — Ради спасения жизни дочери, — во взгляде мужчины мелькнул испуг: — Надеюсь, ты не станешь препятствовать? Не станешь возражать, если я заберу девочку с собой?

— Забирай, — опустила глаза, словно замялась. — Мне сейчас не до дочери! На кону стоит благо человечества и всемирная революция! Девчонка только помешает нашей борьбе! — посмотрела на Машу:

— Подойди, обними маму, — протянула руки.

Девочка несмело шагнула вперед, обернулась к отцу, который только кивнул в ответ на немой вопрос. Прижалась к матери, обхватив её за талию, испуганно замерла, почувствовав под юбкой округлившийся живот:

— Мамочка, ты захворала?

— Не говори глупости! — рассмеялась