19 ноября 1942. Сталинград от наших и ненаших - Николай Николаевич Яковлев Страница 7

Ныне я больше не даю ни одного из этих ответов. Ибо они – попытка снять вину по формальным основаниям. Верно, что сначала как любимец Гитлера, а позднее как один из самых влиятельных его министров я был изолирован. Верно, что привычка мыслить только в рамках профессиональных интересов предоставила мне как архитектору и как министру вооружения широкие возможности увиливать (от реальности). Верно, я не знал, что на деле началось 9 ноября 1938 года и завершилось Освенцимом и Майданеком. Однако в конечном счете я сам определял степень моей изоляции, размах увиливания и степень моей неосведомленности…[2]

Когда я размышляю о том, какие ужасы мне надлежало знать и какие выводы, естественно, вытекали из немногого известного мне, много или мало я знал, – не имеет решительно никакого значения. Спрашивающие меня ожидают, что я буду искать оправданий. У меня их нет. Извинений нет».

За Гитлером тянулось отнюдь не слепое многомиллионное охвостье. Его сторонники прекрасно видели, что плохо лежит, ибо, как объяснил фюрер, «плохо лежал» весь мир. Они выступили в поход за мировое господство, и слепило их только мнимое величие Германии.

«Мой фюрер – Адольф Гитлер»

Осенью 1942 года Германия достигла вершины своих военных успехов. Взоры всего мира были прикованы к городу на Волге – Сталинграду. Хотя немецкий солдат захлебывался собственной кровью у уреза волжской воды, в Берлине были уверены, что победа почти достигнута, и сочли возможным высказаться откровенно. В один из этих решающих дней – 18 октября 1942 года – Геббельс выступил по радио перед немецким народом о целях войны. Он звал употребить последние усилия, рисуя блистательные перспективы для всей Германии:

«На сей раз речь идет не о туманных идеалах, не о троне и алтаре. Сейчас речь идет о нашем праве на жизнь, о нашей возможности жить. Пространство слишком мало. Мы не можем прокормить себя на этом пространстве – значит, его надо расширить. Более благоприятной возможности, чем сегодня, мы никогда больше не получим. Таким образом, эта война не является делом пруссаков или делом баварцев, делом саксонцев или вюртембержцев. Это наше общее дело, касающееся всех нас. Эта война также не дело верхних десяти тысяч, дело не одних только наци… Мы хотим, чтобы война изменила жизненный уровень нашего народа. Мы как народ хотим в конце концов сесть когда-нибудь за мировой стол, уставленный яствами».

К этому столу шел немецкий солдат по мощеным дорогам Европы, к нему он рвался на советской земле, карабкался на Кавказские горы, полз на брюхе через дымящиеся развалины Сталинграда. За дымом разрывов, в смертельном пламени войны ему виделись сказочные яства, награбленные у других народов, и он подыхал, вдоволь нажравшись советской земли. Но чтобы немец образца 1939–1945 годов проявил такое упорство в предприятии, именуемом в уголовных кодексах всех времен и народов вооруженным разбоем и грабежом, было необходимо соответствующее воспитание, в первую очередь молодежи.

Вечером 10 мая 1933 года площадь перед Берлинским университетом осветил гигантский костер. Тысячи молодых нацистов по завершении факельного шествия жгли книги. Огню предавались произведения из сокровищницы мировой культуры. Когда испепеленные груды книг осели и языки пламени опали, слово взял Геббельс, напыщенно заявивший: «Душа германского народа может вновь выразить себя. Этот огонь не только знаменует конец старой эры, но и освещает новую».

Поход за «германизацию» культуры! Неугодные нацистам книги изымались и уничтожались, писатели, не подпадавшие под критерии «арийцев», бежали из страны, а оставшиеся были брошены в концентрационные лагеря. Гитлер, почитавший себя великим художником, лично взялся за произведения изобразительного искусства. Картины Сезанна, Ван Гога, Пикассо и многих других оказались под запретом и были выброшены из музеев. Летом 1937 года Мюнхен увидел парад в честь двухтысячелетнего юбилея «германской культуры». Прошли тевтонские рыцари со свастиками на груди, протащили языческие символы древних германцев. Все, чтобы ознаменовать открытие «Дома германского искусства», заполненного бездарными полотнами художников от нацистской партии. Гитлер взял на себя труд отбирать картины, достойные помещения в паскудное собрание. С иными из представленных на конкурс картин, не удовлетворивших фюрера, он поступил просто – ударами носка сапога продырявил их.

Открывая выставку, Гитлер объяснил: «Я был всегда преисполнен решимости, если судьба дарует нам власть, не вдаваться в обсуждение мастерства, а принимать решения». Он изложил свои личные взгляды, а следовательно, линию нацистов в отношении культуры: «Произведения искусства, которые нельзя понять, не прибегая к пространным разъяснениям, доказывающим их право на существование, и предназначенные для умственно неполноценных людей, подпавших под влияние этого глупого и наглого вздора, больше не будут беспрепятственно достигать германского народа. Пусть никто не питает иллюзий на этот счет! Национал-социализм поставил своей целью очистить Германскую империю и наш народ от всех влияний, угрожающих его существованию и характеру… С открытием этой выставки пришел конец безумию в художественной форме и отравлению нашего народа».

Итак, изолировать Германию от мировой культуры, посадить немцев в интеллектуальном отношении на нацистскую диету. Культ фюрера замещал все. Некая дама, штатный партийный пропагандист, с большим чувством публично говорила о том, что ее собачка ответила на вопрос, кто такой Адольф Гитлер, словами «мой фюрер». Убежденный нацист в аудитории громко возмутился – зачем нести вздор? Расплакавшаяся дама парировала: «Умное животное знает, что Адольф Гитлер побудил принять законы против вивисекции и еврейских ритуальных убийств животных и в знак благодарности признало своим фюрером Адольфа Гитлера».

При таком быстро распространяющемся подходе к личности Гитлера общественные науки были излишни. Ученых в области гуманитарных наук нацисты соответственно не жаловали. К чему рефлексия, когда малограмотный штатный пропагандист в состоянии воспроизвести плоские изречения фюрера. В научной общине и государстве таких ученых быстро низвели до подобающего им положения людей второго сорта. Считалось, например, что гуманитарий принесет куда больше пользы, орудуя штыком, чем пером. Те, кто подошел по возрасту, особенно к началу войны, были мобилизованы в вермахт.

Геббельсовское ведомство позаботилось о духовном здравии «народа» организацией примитивных зрелищ и, конечно, спортивной показухи. В «третьем рейхе» артисты и спортсмены стали героями дня. По причинам очень понятным: артисты заученными словами и телодвижениями популяризировали на подмостках то, что им велели. Голова в этом процессе, естественно, не участвовала. Со спортсменами еще яснее – стальные мускулы символизировали мощь нацистского государства. Голова снова ни при чем. Этих драгоценных – тружеников сцены и арены – Геббельс забронировал от службы в вооруженных силах, чтобы они всегда были под рукой, помогая при нужде создавать идиотски-беззаботное настроение.

Стереть сразу память у людей зрелых, вероятно, даже главарям рейха представлялось делом трудоемким и малоперспективным. Иное дело – молодежь. «Когда противник заявляет: «Я не буду на вашей стороне», – говорил Гитлер в речи 6 ноября 1933 года, – я спокойно отвечаю: «Твой ребенок принадлежит нам…» Кто ты такой? Ты уйдешь. Твои потомки уже в новом лагере. Скоро они не будут знать ничего, кроме нового сообщества».

Школа подверглась усиленной нацификации. Учителей поголовно обязали присягнуть Адольфу Гитлеру и объединили в национал-социалистскую учительскую лигу. К преподаванию в школе и высших учебных заведениях допускались только «надежные» с точки зрения нацистских экспертов, надзиравших за народным просвещением и высшим образованием. Все они прошли переквалификацию на различных курсах, где делался упор на изучение книги Гитлера «Моя борьба», официально объявленной «непогрешимым педагогическим руководством». В основу обучения легли расистские концепции гитлеровцев о превосходстве расы господ-немцев. Срочно переписывались учебники истории, отныне наполненные претенциозным вздором.

Хотя нацистская чистка привела к изгнанию из университетов 2800 профессоров и преподавателей, то есть примерно одной четверти, число потерявших работу из-за активной оппозиции гитлеровскому режиму, по словам одного из уволенных, профессора В. Репке, было «чрезвычайно небольшим». Некоторым крупным ученым, правда, удалось вырваться из Германии. Основная масса присягнула на верность нацистам. «Это была проституция, – писал позднее Репке, – запятнавшая честную историю германской науки». В университетах читались курсы германской физики, германской химии, германской математики и т. д. Первый номер нового журнала «Германская математика», появившийся