Итальянские альпийские стрелки на Русском фронте 1942–1943 - Александр Аркадьевич Тихомиров Страница 31

/…/ Солнце на безоблачном небе светит и согревает наши окоченевшие члены, а мы все идем вперед. Какое сегодня число? И где мы находимся? Дат и названий больше не существует. Существуем только мы. Проходя по какой-то деревне, мы видим трупы у входа в избу. Это женщины и дети. Может быть, их застали во время сна, потому что все они в рубашках. Обнаженные руки и ноги белее снега. Они напоминают лепестки лилий на алтаре. Одна женщина лежит на снегу, совсем обнаженная, а около нее снег розовый. Я не хочу смотреть на это, но трупы все равно стоят у меня перед глазами, даже когда я отворачиваюсь. У одной женщины лицо закрыто белым платком. Зачем это? И кто это сделал? Мы продолжаем шагать вперед.

/…/ (Как-то в поисках пищи М. Ригони зашел в одну избу)

Я вижу там русских солдат. Пленные? Нет. Они вооружены. На шапках у них красные звезды! У меня в руках винтовка. Окаменев, я смотрю на них. Они сидят вокруг стола и едят. Они едят суп из одной большой миски. И смотрят на меня с ложками, застывшими в воздухе.

«Мне хочется есть», – говорю я.

В комнате находятся также женщины. Одна из них берет тарелку, наполняет ее супом из общей миски и протягивает ее мне. Я делаю шаг вперед, закидываю винтовку за плечи и ем. Русские солдаты смотрят на меня. Женщины и дети тоже смотрят на меня. Никто не двигается. Слышен только стук ложки в моей тарелке. И звук каждого глотка.

«Спасибо», – говорю я, закончив есть.

Женщина берет тарелку из моих рук.

«Пожалуйста», – отвечает она.

Солдаты смотрят, как я направляюсь к выходу, не двигаясь с места…

Так это было. Сейчас, когда я вспоминаю, я не вижу в этом ничего странного. Наоборот, я нахожу это совершенно естественным. После первого мгновенья все мои действия были естественными, я не чувствовал никакого стеснения, никакого желания нападать или защищаться. Все это было очень просто. Русские чувствовали то же, что и я. И я это знал. В этой избе между мной, русским солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем-то большим, чем перемирие. Случилось так, что обстоятельства заставили людей остаться людьми.

/…/ До тех пор пока мы будем живы, мы все будем помнить об этом, о том, как мы себя вели…

Из книги Марио Ригони Стерн «Пять тысяч километров в снегах»:

Когда объявили войну, мы находились в Валь д’Аоста, уже в долине. Оставалось несколько дней, после которых мы отправимся на передовую. Мне было восемнадцать лет и я уже был капралом, вестовым, и я помню, что поддерживал связь с альпийской артиллерией и с другими батальонами, которые были впереди и бегал постоянно и днем, и ночью. Только одна ночь была потрачена даром, прошла только в ожидании. Да мне было восемнадцать лет.

Потом я прошел всю Албанию, а позже Россию. И не потому, что был молодым, а был уверенным в данный момент, мы все были людьми, разве нет? Я никогда не ощущал холодного выстрела или штыковую атаку против конкретного человека, протыкая его, кровь холодеет. Когда находился на достаточной дистанции, закрывал глаза и нажимал на спусковой крючок; в бою я делал так. И когда был на Дону, мы видели русских, выходивших утром к реке набрать воды, мы не стреляли в них и также поступали они: мы спускались вниз к реке набрать воды приготовить кофе и видели русских, выходивших наружу из своих укрытий и наблюдавших спокойно. Однако ночью, когда действовали патрули, все было по-другому, потому что в это время война была важнее мира. Такие случаи были каждый день, разве нет? Один взял воды для умывания или для приготовления еды, другой выбирался наружу и искал вшей на солнышке, тогда мы были в этом мире. Мы делали также кукурузную кашу. Потом, ночью, когда приходили патрули, все менялось, докучали нам, ища дорогу к сторожевому посту, или бросали ручную гранату, в то время мы возвращались в войну.

Много раз слушали пение русских. Я помню, когда мы были в убежище, весь вечер в полголоса начинали петь. Медленно штопали носки, некоторые делали кукурузную кашу, некоторые ловили вшей; но все, сколько было объединились в один хор и могли прекрасно петь, так что русские слышали эти голоса. Шло время, были периоды, когда звучали однообразные песни. Я помню, что было время, когда мы пели постоянно «О рыбак из Гарды, иди лови рыбу больше этой» и все вечера: «О рыбак из Гарды, иди лови рыбу больше этой, лови кольцо, которое пропало в море», и потом парень говорит: «Сто золотых монет мне не надо, а нужен только один любимый водоем», и так далее и тому подобное, и все вечера пели эту песню. Но потом каждая часть, каждая группа, имела свою собственную песню, и я помню в то время в батальоне «Червино» пели всегда пьемонтские песни, или абрузские песни, потому что был один унтер-офицер, который сейчас работает проводником на Монблане, ему нравилась «Вола, вола лу кардилле» и на поезде из Италии в Россию он пел всегда эту песню.

С пением приходило чувство дома. Особенно для горцев, которые жили изолированно от шума и городской суеты.

Если собирались пять-шесть дровосеков днем на отдыхе, то всегда делали кукурузную кашу. Так и в России. Когда нам удавалось найти муку, мы делали кашу. Мука служила для кукурузной каши, для нашей каши альпийских стрелков. Это создавало чувство дома и единения. Альпийские стрелки представляли разные группы населения. Когда горцы, местные жители, эмигрировали за границу, они работали в шахтах, куда прибывали группами. Один изолированный человек будет оторван от родной земли и пропадет ни за что, но когда приезжали четверо или пятеро вместе, то нет; даже в большом городе, если встречаются четверо или пятеро горцев, они вместе никогда не пропадут, все они люди мужественные. Делали хижины в горах, потом вот так, вечером собирались в таверне поболтать. Было такое же чувство единства. /…/ Когда люди были вынуждены жить вместе, необходимо было найти гармонию; животные в лесу также делают это. Но, однако, есть разница: животные в лесу делают это инстинктивно, в то время как люди делают тоже самое сознательно.

Там, на Дону, был