Алкиной - Роман Львович Шмараков Страница 4

остановиться. Примечая мое удивление, он сказал, что причиною его поступку моя известность. Я спросил, точно ли он обо мне говорит, он же, свидетельствуя, что не ошибся, сказал, что я такой-то и оттуда-то, в городе нахожусь от силы полмесяца, но великие мои дарования и добрые успехи сделали то, что здесь многие обо мне толкуют, а иные сулят великую славу. Он вертелся вокруг меня, трогая за руку, заглядывая в глаза и приговаривая всякие лестные вещи, я же так был несмыслен, что поверил ему, как ребенок, в том, что город полон мною и все местные пророки узрели мой знатный жребий. Тут он объявил, что не может на меня наглядеться, и это не дивно: есть-де один человек, столь приверженный искусствам, что отдал бы все золото Азии и уж точно все, что у него есть в доме, лишь бы меня увидеть, и если мне угодно, он тотчас меня к нему отведет. Я, надувшись от тщеславия, пошел за ним следом, он же бодро пустился по улицам, но вскоре остановился и сказал:

– Припоминаю, что я сегодня не нашел времени пообедать – так заняла меня любовь к словесности – и ноги мои, чувствую, слабеют и гнутся, но если мы зайдем куда-нибудь, хоть бы вот сюда, ручаюсь, я потом в два счета приведу тебя в то место, куда обещал.

А как были у меня при себе деньги, мы зашли в харчевню, где он накинулся на рыбу и яйца с таким жаром, словно они тоже всего неделю в городе, но уже заставили о себе говорить; рот его был полон жареной треской и моими талантами; хозяину он указал на меня, говоря, что пусть запомнит нынешний день, затем что посетила его заведение будущая слава их родины, цвет красноречия и кресало остроумия; людей, сидевших за кружкой, он приглашал разделить с нами трапезу, уверяя меня, что тут все как один поклонники искусств, и они, не дожидаясь второго приглашения, накинулись на еду и вино, наперебой восхваляя во мне гений Демосфена и щедрость Александра; когда же они насытились, а я расплатился, мой вожатай поднялся и повел меня дальше. Долго мы шли по улицам, куда не забредал я прежде, ибо, кроме школы, мало где бывал, и наконец он ввел меня в какой-то темный дом, где у стены на скамье сидел человек, и, указав на него, объявил:

– Вот, господин мой, тот человек, который все отдаст, лишь бы тебя увидеть!

Едва молвив это, он с хохотом кинулся вон из дому, увернувшись от моей руки: ибо я успел разглядеть, что тот, к кому он меня привел, был слепой. Я кричал ему вослед все поношения, какие можно прибрать быстро, ибо не рассчитывал, что он остановится меня дослушать, и ничем не стеснялся в гневе, как вдруг слепец, доселе молчавший, тонким голосом и опасливо меня позвал. Я устыдился и заговорил с ним почтительно. Он сказал мне, что я не первый, кого этот пройдоха дурачит подобным образом, ибо промысел его состоит в том, что, весь день слоняясь по улицам и подслушивая, о чем люди толкуют, он к ним подступает, словно к знакомым, и корыстуется их простодушием. Тем он живет, а малые крохи уделяет бедному слепцу, хоть и тягостно питаться от такого скверного дела. Много молодых людей под этим кровом перебывало, от честолюбия раздраженных, они жестоко бранятся и на сбежавшего наглеца, и на него, хоть он ни в чем не повинен и не так уже страдает оттого, что отнято у него зрение, как оттого, что остается при нем слух; а потом они уходят, и что с ними далее, Бог весть, а только он думает, что ничего хорошего, ибо тщеславие ввергает людей в тяжкие опыты. Напоследок он просил меня расчесать ему бороду, затем что сего давно не делалось, и ему кажется, что она совсем свалялась; я отыскал поблизости гребень и удовлетворил его желанию, расчесав его бороду, жесткую, как собачья шерсть, а после распростился со слепцом и скаредным его жилищем. Оттуда идучи, я думал над тем, что он мне поведал, именно, какие преграды ставит фортуна перед теми, кто ищет славы, и сколь она в этом изобретательна, словно терзать и дразнить таких людей для нее особенное удовольствие; а чтоб они не вовсе отчаялись, укрепляет и ободряет их чудесным образом, как, например, Цицерона, который, врагами своими будучи изгнан из города, ночевал в какой-то деревне и во сне видел, как он по местам пустым и непроходным скитается; предстал ему Гай Марий, имеющий при себе все знаки консульского достоинства, и вопрошал, отчего он идет в этой глуши и так печален, а услышав о его невзгодах, взял его за руку и велел ликтору отвесть его во храм, где хранится для него лучшая надежда; так потом и вышло.

Придя домой, я рассказал Евфиму случившееся, не опустив и моих соображений, он же отвечал мне:

– Это правда, с людьми, желающими славы, случается много такого, чего бы им и на ум не взошло, веди они жизнь тихую и незаметную. В Маронее был в городском совете один человек, не имевший на что пенять, кроме шепелявости, из-за которой он делался робким и не мог просиять в своем городе, как заслуживал. Этим он весьма тяготился, между тем как домашние и друзья советовали ему, в меру своего разумения, как поправить дело, ему же одно не нравилось, другое не помогало; и наконец, ни в чем не найдя успеха, решил он идти путем древних ораторов и начал выходить с полным ртом камней на берег моря и там упражняться в речах о разных предметах. Каждое утро он со своими камнями в сосновом ларчике проходил по городу, так что люди, видя такое усердие и пылкость, стали почитать его опорою общего благополучия, а некоторые тайно ходили слушать его и потом между собою спорили, о чем он держал речь и какие доводы выдвигал. Но поскольку нет живого человека, который, чем-либо выделяясь, избежал бы зависти, один из именитых горожан, тайно ему недоброхотствуя, подговорил его слугу, чтобы подобрался к ларцу с камнями и намазал их той смесью, что делается из толченой горчицы и белого уксуса и хорошо годится, чтобы хранить репу. И этот слуга не устыдился своего поручения и не отступился от своего бесстыдства, но открыл ларец и сделал все, как было велено, и когда его хозяин, как обычно, набрал на берегу полон рот этих