Агнес - Хавьер Пенья Страница 3

— Ena dio kai tría kai tessera…[2]

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, не может не восхищаться необычайными способностями Шахрияр к языкам. Откровенно говоря, в этот залитый солнцем июньский денек он не может не восхищаться Шахрияр.

С течением лет, утверждает он, попроси его кто назвать один-единственный день, когда он ощущал то, что обычно именуется счастьем, он бы выбрал первые послеполуденные часы того дня.

Хотя верно и то, что течение лет имеет свойство все основательно спутывать и перемешивать.

— Все просто, — говорит она, читая его мысли. — Это значит «один, два, и три, и четыре» — ena, dio, tria, tessera, — даже ты сможешь запомнить это по-гречески.

Ему нравится, как она улыбается под аккомпанемент бузуки: руки раскинуты, микроскопические поры раскрылись навстречу солнцу. Ее улыбка рисует заманчивое будущее, в глазах же укрылись следы печали. Она два дня не выходила из гостиничного номера из-за гастроэнтерита. По крайней мере, именно так они полагали в тот июньский, до краев залитый солнцем полдень.

— Так вот он, значит, какой — свет Греции, — говорит она, потягиваясь на стуле, как ленивая девочка.

К порту плывет прогулочное суденышко, оставляя за кормой на синей морской глади пенный след. Суденышко именуется «Калипсо», как любовница Одиссея, с которой тот развлекался, пока верная Пенелопа ждала возвращения мужа. На палубу «Калипсо» выходит женщина и, засунув в рот два пальца, свистит мужчине с бузуки.

— Пожалуй, я выберу свет, не Акрополь, — говорит Шахрияр, потягивая холодный чай через соломинку. — А если тебе придется выбирать что-то одно в Греции, что выберешь?

Женщина крепит швартов там, где только что сидел музыкант, а тот уже удаляется, продолжая играть на своем инструменте и улыбаясь Шахрияр. Она машет ему на прощание рукой. Мужчина, вроде северянин по виду, выходит из капитанской рубки с колыбелькой. Женщина достает младенца, шейка его дергается, головка держится будто на гвоздике и того гляди отвалится. Один прыжок — и мать с ребенком уже на причале.

— И кому только может такое в голову прийти? — говорит человек, которому предстоит стать Луисом Форетом. — Взять с собой младенца на эту посудину.

— Молчи, зануда, — возражает Шахрияр, не гася улыбку, — это же просто чудесно. Я и сама не прочь оказаться этим младенцем! Разве ты не хотел бы, чтобы родители взяли тебя в Грецию? Сегодняшние детки — просто везунчики. Для них весь белый свет размером с носовой платок.

— И ты называешь это везением?

— Конечно! Вот я, например, хочу одного: увидеть весь мир. Только я уже слишком большая… — Она смотрит на него долгим, в несколько секунд, взглядом, а потом громко хохочет, пуская через соломинку пузыри. В этот июньский полдень, наполненный до краев солнечным светом, Шахрияр нет еще и двадцати пяти.

— Поедем в гостиницу на ослике? — спрашивает она, словно маленькая девочка, что просит разрешения у взрослого.

На Идре нет машин. По острову можно перемещаться пешком или на осле, альтернатива — по морю, на лодке. На противоположном конце порта-подковы длинной вереницей выстроились ослики в разноцветной упряжи, они поджидают туристов, чтобы развезти их по гостиницам, гнездящимся на вершинах холмов.

— Уже хочешь вернуться в отель?

— Не-е-е-ет! — тянет она. — Хочу увидеть закат, хочу смотреть, как садится солнце, пока не скроется.

За соседним столиком две девушки играют в тавли, греческие нарды; они проворно берут фишки, а потом гулко опускают, стучат по деревянной доске. Стоит разойтись приплывшим на суденышке экскурсантам, как Идра превращается в тихую мирную гавань; только игра в тавли и звуки бузуки бросают вызов царящему здесь спокойствию.

— Но обратно мы поедем на ослике, — настаивает Шахрияр.

Он только пожимает плечами.

Вырастая из синей дали, к ним скачками приближается гигантский паук, нарушая спокойствие. Это «Летучий дельфин», судно на воздушной подушке, на нем от Идры до Пирея — меньше пары часов. Юные гречанки сворачивают игру и собирают фишки, споря, кто победил в незаконченной партии. Та, что пониже ростом, закуривает сигаретку, та, что повыше, прикуривает свою от сигареты подруги. Пока они дымят, человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, ловит себя на мысли, что ему доставляет удовольствие слушать, как они болтают по-гречески.

— …Ena dio kai tria kai tessera… — мурлычет Шахрияр, заметив, что он засмотрелся на других девушек.

Шахрияр, судя по всему, эта игра забавляет. Ей нравится делать вид, что она ревнует, хотя между ними ничего нет и никогда не было: просто теплые приятельские отношения между двумя людьми. В тот солнечный июньский день человеку, которому предстоит стать Луисом Форетом, представляется чрезвычайно легким делом объяснить, почему между ними никогда не было ничего, кроме дружбы: он уже в годах, женат вторым браком, у него малютка дочка, да и вообще он научный руководитель Шахрияр на кафедре сравнительного литературоведения. Всего этого и по отдельности бы хватило, а в сумме — более чем достаточно.

Но одно дело — мотивы и намерения, и совсем иное — действительность: совпадение того с другим случается не так уж часто. В действительности они были всего лишь друзьями исключительно потому, что ей большего не хотелось. Хотя порой, по словам Форета, все выглядело совсем иначе.

На острове Идра они собирают материал для научного исследования о творчестве Леонарда Коэна, причем расходы он оплачивает сам, из своего кармана, — так не нужно будет отчитываться перед университетом, — и живут они в одном гостиничном номере. «С двумя кроватями», — поставила она ему условие. «С двумя кроватями, разумеется. За коготы меня принимаешь? У меня ведь даже дочка есть, ты что, забыла?» — «Тогда ладно, — сказала она в ответ. — Но только с раздельными кроватями».

То, что его жена думает, будто они живут в разных номерах, угрызений совести у нее не вызывает. Не было между ними пока что такого, о чем стоило бы пожалеть.

Или было, по словам Форета. Быть может, жалеть следует как раз об упущенных возможностях, как раз о тех случаях, когда ничего не случилось.

Две юные гречанки уже стоят на краю причала, куда направляется «Летучий дельфин», ждут, а тот идет вдоль стены, отплевываясь. Рокот двигателя похож на шум огромной цистерны. Та, что повыше ростом, с орлиным носом и покатыми плечами, бросает окурок под ноги, и пара тощих кошек бросается к ней в надежде на то, что это не окурок, а еда.

На Идре кошек столько, что на них трудно не наступить. Черные, длинные, с