Модно, сексуально, бессознательно. Психоанализ стиля и вечной проблемы «мне опять нечего надеть» - Паскаль Наварри Страница 2

И правда, как перейти от богини, отмеченной поверхностностью, «богини видимости», к психологии глубин бессознательного? Не происходит ли это из-за самой ее сущности, эфемерности? Между тем основатель психоанализа подчеркивал, что «с точки зрения времени ценность эфемерного заключается в его редкости»[5]. Объясняется ли подобная нерешительность природой нашего видения?

В связи с этим вспомним, что, развивая свое учение, Фрейд, основатель психоаналитического метода, постепенно создавал рамки или условия, благодаря которым психоаналитик скрывался от пациента. Этот порядок было первым проявлением вопроса о необходимости фрустрации для психической работы, словно на заре психоанализа понятие «видеть – быть видимым» представляло собой препятствие, которое, впрочем, не было полностью обосновано теорией Фрейда.

Это также означало полное признание важности взгляда, тем более что легко можно представить себе, что высказывания Фрейда о «самых красивых» женщинах[6] относились, в частности, к его молодым и прекрасным пациенткам, позволившим ему разработать начала теории психоанализа.

В настоящее время вопрос психоаналитической работы лицом к лицу, связанный с расширением показаний к психоанализу, когда оба участника «видят» друг друга, притягивает еще большее внимание к значению взгляда в арсенале психоаналитика.

Объясняется ли редкость исследований о моде также и тем, что в психоаналитическом поле можно рассматривать моду как один из второстепенных аспектов среди множества проявлений телесного нарциссизма? Даже если эстетика и творчество неразрывно связаны с модой, то, казалось бы, хорошо, что порой, стоя рядом с ними, она не выглядит «бедной родственницей» на том, что можно было бы назвать психоаналитической шкалой ценности творчества.

Сегодня историки, социологи, журналисты либо экономисты, пишущие о моде, без колебаний прибегают к психоанализу для того, чтобы обогатить свое понимание этого феномена. Но до последнего времени к психоанализу обращались главным образом тогда, когда мода становилась откровенной демонстрацией сексуальности, чтобы он предоставил базу для понимания, в частности в связи с проблемами эксгибиционизма и фетишизма.

Сейчас тональность меняется, и писатель Патрик Морьеc может сказать: «Мода работает не как сущность, а как психологическая функция»[7]. Теперь речь идет о том, чтобы задаться вопросом об идентичности и овладении видимостью, об ограничении повторяемости, даже пагубной зависимости.

Эти вопросы чаще всего тревожат, настолько «система моды»[8] кажется встроенной в ту беспощадную и безумную логику, где коммерческие императивы хладнокровно манипулируют нашими хрупкими и подчиненными индивидуальностями. Может быть, мы недооценили тот факт, что язык моды – это язык императива, которому подчиняются и которого избегают. Тогда речь идет скорее о тирании, чем об удовольствии, в сущности, довольно непростом, где нужно следовать велениям[9] моды, быть in (внутри) или out (вовне), быть настороже, выдерживать внешнее влияние или отбиваться от него…

«You just feel it!» Мода – ты ее просто чувствуешь[10]

Если императив, действующий в области моды, проявляется и позволяет выстраивать гипотезы относительно своеобразной работы над идеалом собственного «я», то у моды есть и другая сторона, и эта самая сторона культивирует связь c тайнами чувственности и восхваляет своего рода инстинкт… Весьма сложный инстинкт, говорящий тому, кто, как он думает, обладает им, не «Мода – я ее вижу», а «Мода – я ее ощущаю».

Итак, это тот инстинкт, который, возможно, больше занят переменами, разрывом, нежели содержанием. На основе этого инстинкта создается элита, характеризующаяся не измеряемым дарованием, как, к примеру, абсолютным слухом в музыкальной области, а субъективной способностью «чувствовать» моду. Следовательно, неотделимое от данного феномена непостоянство делает его исследование особенно сложным!

Желание соединить императив, чувственность и ритм, которые движут языком моды, увлекает нас в область неосознанного стремления, энергии, обладающей неудержимой тягой, источник которой находится внутри и представляет собой требование работы, навязанной психическому аппарату.

Какие влечения или, скорее, какие комплексы влечений задействованы в моде? Как, с первого взгляда поняв, как работает скопическое влечение[11] [или влечение взгляда], характерное для эксгибиционизма-вуайеризма, мы прокладываем путь, который, начиная с имитации и идентификации, мало-помалу приводит нас к тому, что мы выстраиваем то, чем являемся, и собственный внешний вид? Внешний вид, принимающий порой весьма странную конфигурацию, если судить о нем по крайним случаям с анорексичными личностями в моде, по «метросексуалам», адептам приобретения фирменной одежды любой ценой либо fashion victims [жертвам моды]!

Не ведя систематической работы по этим разным аспектам, я лишь попытаюсь проанализировать самые чувствительные точки, те, которыми в наше время, когда так часто слышишь об обрушении культурного «сверх-я», обозначают различные способы колебаний категорий и границ. Именно в тесной связи с данным контекстом я, как психоаналитик, хочу рискнуть и докопаться до психических корней вечно эфемерного счастья быть модным.

1

Крайняя необходимость моды: прикосновение взглядом

«Я не знаю, что такое уязвимость». Если абстрагироваться от способного вызвать улыбку или раздражение оттенка гламурной философии, разговор между бывшей манекенщицей и супругой Николя Саркози, экс-президента Франции Карлой Бруни и Карлом Лагерфельдом (опубликованный в Figaro Magazine по случаю выхода фильма, посвященного этому модельеру) мог бы указать путь к размышлению о двух проблемах.

Проблеме того особого взгляда, которым является взгляд моды – в данном случае воплощенный в лице одного из самых талантливых современных модельеров, – и проблеме связей этого взгляда с той незащищенностью, которую мы чувствуем, становясь объектом внимания других людей.

Карл Лагерфельд отстаивает свое право на возможность говорить о себе, не раскрывая ничего из своей личной жизни, свободу что-то сообщать и, напротив, не сообщать в средствах массовой информации, при этом не ощущая себя скованным рамками жанра исповеди звезды. Также эта статья[12] может быть воспринята здесь и сейчас как фрагмент рассказа, имеющего своего рода мифическое значение.

После довольно лаконичных высказываний насчет того, каким образом рассматривать отношение к другим людям, Карла Бруни подчеркивает, что Лагерфельд был очень любимым ребенком. А тот отвечает: «Да, почти непонятным образом: у меня были сестры и сводные сестры, но родители любили только меня, я был центром мира, это было потрясающе… Сестры жили в пансионах, а я делал то, что хотел». И дальше: «Между тем люди говорили, что моя мать была жестокой; но она была и того хуже: она была ироничной».

Затем, отвечая на вопрос о красоте своей матери и вспоминая о ее личности: «Она считала, что была самой красивой светской женщиной… Она никогда ни для кого ничего не делала, я никогда не слышал, чтобы она говорила „спасибо“, но она обладала волшебной властью превращать