Ненавижу Новый год! - Аня Леонтьева Страница 6

Всматриваюсь в его светлые глаза, ищу там поддержку.

Он ободряюще улыбается, склоняется и целует. Нежно и ласково, оставляя нас в этом мире одних.

Отгораживая от всех передряг. Пряча в своих больших и чутких руках.

Выказывая, таким образом, самую весомую поддержку.

Затыкается Наташка, заново взявшая старт в покаянии.

Недовольно хмыкает Виталик, и тоже от него ни слова больше не звучит.

Да ерунда всё это!

И ситуация, и люди эти. Пусть идут на все четыре стороны и больше никогда не возвращаются.

Я прячу лицо на груди у Кешы, когда он прерывает поцелуй.

Не хочу смотреть на них.

Портить впечатление.

Кеша опять понимает всё без слов, прижимает крепче.

— Так, пять минут, и свалили оба, — отдаёт он распоряжение.

— Да кто ты такой? — капризно выдаёт Наташка.

— Ты если сейчас не слиняешь, в камере у бомжей, узнаешь, кто я, — отвечает он.

Наташка больше не рискует ничего говорить. Но меня забавляет, что даже у неё хватает смелости хоть что-то сказать, а вот Виталик больше ни слова не произносит. Ведь если бы со мной не случился Иннокентий, Кеша, Кеха, Кеня, Дым, наверняка я их так легко не выгнала бы.

Что я там говорила?

Ненавижу Новый год?

Да нет же!

Люблю, люблю.

Прекрасный Новый год.

Такого мужчину встретила, и явно уже влюбилась.

Да и как в него не влюбиться. Красивый, сильный. За его плечами действительно можно от всех невзгод спрятаться.

Слышу, как шуршит одежда. Как сопят оба.

Бряцают ключи, брошенные на тумбочку. Жужжат замки курток.

Продолжаю прятать лицо, обняв Кешу за талию, слушаю стук сильного сердца, и греясь от жара тела.

Наконец, хлопает дверь.

Тишина.

Не шевелюсь, наслаждаясь нашей близостью.

— Дуняш, — вибрирует в груди его голос.

Опять это супер-режим, от которого растекаюсь лужицей.

— Дуняш, — повторяет Кеша, и руки мои мягко расцепляет. — Мне надо Петрова отпустить, а то он на дежурстве. И твоих друзей проверить, чтобы дорогу правильно нашли.

Тяжело вздыхаю, поднимаю глаза.

— Да не трогай ты их…

— Ты Дунь добрая очень, — журит, и мягко за нос треплет. — Такие люди за слабость его держат, добро твоё. Поэтому пойду, проверю, чтобы точно дорогу сюда забыли.

Что ж делать? Отговаривать против карательных мер не стану больше, пусть поступает так, как считает нужным.

С сожалением отступаю.

— Кеш, а ты не сбежишь? У тебя там, в домике поклонница осталась, — не преминула поддеть его.

— А я думал, ты моя поклонница, — нисколько не смутился Кеша. — И у нас спор был, не забыла? — ловко меняет тему, оглаживая мою фигуру, особенно грудь, голодным взглядом, вызывая прилив жара.

— Желание? — вспомнила я.

— Ага. Одно сплошное, — лыбится довольно, явно предвкушая выигрыш. — Так что не надейся Снегурка, отвечать придётся.

Помимо воли, на лицо наползает застенчивая улыбка.

— Хорошо, я буду ждать, — смущённо проговорила я.

Кеша подмигивает, и, прихватив оставленные Виталиком ключи, выходит, захлопнув дверь.

Разворачиваюсь к накрытому столу.

Вот сволочи! Чтобы он их там обоих прикопал!

Мой фирменный оливье!

Неужели весь съели?

И от утки запечённой, в соевом соусе, тоже по окорочку отрезано. Самый смак.

Тянусь за салатником, чтобы убрать остатки, и нечаянно смахиваю фужер на пол.

Бьётся на мелкие осколки.

От моей любимой пары бокалов остаётся один.

В негодовании бухаю миску на стол. Ошмётки салата летят в разные стороны, салатник пополам.

Пару секунд, обдумываю сложившуюся ситуацию, а потом хватаю второй любимый фужер и со всего размаха кидаю об стену.

За ним летит тарелка, и ещё одна.

Какое-то больное остервенение охватывает всё тело.

Перед глазами воспроизводятся картинки ушедшего вечера, и я крушу остальную посуду, наслаждаясь этим раздраем, вспоминая особенно обидные моменты.

Осколки, еда, ложки, всё, что попадается под руку, летит в стену и на пол.

Это уже не турецкий сериал.

Это уровень выше.

Дорама, мать его!

— Дуняш! Ремонт затеяла? — в слаженную работу вклинивается Кеша и спасает последнюю тарелку, вытащив её из моих пальцев.

Выдыхаю, сдув с лица прядь волос.

Умаялась.

— Ужина не будет, — объявляю я.

Кеша не выказывает беспокойства моим буйством. Закалённый он, конечно. Я и сама сейчас себя не понимаю, а он ничего, так спокойно смотрит, и вроде санитаров не спешит вызывать.

Откладывает тарелку, на тумбочку, и резко притягивает меня к себе.

— Ничего, я потом поем, — говорит, вжимаясь ртом, сразу толкаясь языком, заставляя раскрыть губы, и забыть вообще обо всём.

Зачем какие-то санитары, когда есть очень эффективные методы истерико-подавительные.

7

— Кеш, серьёзно, он очень большой!

— Дуняш, ты преувеличиваешь!

— Я приуменьшаю! Он огромный! И не поместится в меня!

— Поместиться! Давай, открывай ротик!

— Нет! Я больше не могу!

— Дуня!

— Кеша!

Мы замираем друг перед другом в противостоянии взглядами.

Не собираюсь сдаваться.

Кеша, очевидно, тоже.

— Зачем тебе это? — не выдерживаю его взгляда.

— Мне нравится, когда женщина сытая, — пожимает он плечами.

— Тебе нравится, когда женщина толстая и объевшаяся, — недовольно ворчу в ответ.

— Не говори глупостей, — Кеша, наконец, убирает от моего рта кусок пирога, который старался запихнуть, — ты не толстая.

— Ну да, — скептически тяну я.

— Ну да, — повторяет за мной. — Позволь мне судить об этом.

— О чём тут судить…

— О том, — он сам откусывает от злосчастного пирога, и жуёт, — у тебя очень красивая, женственная фигура.

— Ты не можешь быть объективным, после всего, что здесь было, — обвожу взором, смятую постель, в которой мы, помимо прочего, ещё и поужинали.

— Я и до этого так думал, — хмыкает он невозмутимо.

— Ага, особенно когда из машины за мной кинулся, — не поверила я.

— Дуняш, а я не пойму, что опять за недоверие? — Кеша обиженно воззрился на меня.

— Кеш… — попыталась я вставить.

— Может, я где-то обманул тебя? — продолжил он таким тоном, словно я не в честности его усомнилась, а в ориентации.

— Кеш, ну что ты, в самом деле?

— А может, я не выполнил, что обещал, — опять двадцать пять.

Какие ранимые, эти бруталы.

Я сползла с кровати, поправ футболку, взятую напрокат у него же. Обошла и встала напротив… обиженного, язык не поворачивается сказать, задетого за самолюбие Кешы.

Сидит, плечищи свои опустил, тоже не особо одет, только джинсы натянул, вся скорбь мира в глазах.

— Кеш, ну прекращая, — попыталась поймать его взгляд, — ты же мне веру в людей вернул… А фигура? Ну, прости! Это моё уязвимое место. Кроме тебя, ей ещё никто не восхищался, я не привыкла…

Потянулась погладить склонённую голову, а он ловко сцапал меня за руку, откинулся и завалил на себя.

— Привыкай, Дуняша, — лыбиться, видимо, очень довольный собой.

— Ну и что ты веселишься? — не прониклась я его приёмами дешёвыми. — Что за спектакль? Я думала ты реально…- опять запнулась на слове, обиделся, но как ни крути, не применялось оно к Кеше, — оскорблён, — нашла слово.

— А я и оскорблён, — заурчал он, потому что его руки, уже давно были под футболкой, преимущественно концентрировались на моей груди, — тебе теперь вовек прощения не выпросить.

— Так уж и вовек, — я тоже заворковала, потому негодовать, когда в теле столько эндорфинов сложно.

— Вовек, — подтвердил он, задирая, а потом и скидывая с меня футболку, — и ещё учится, комплименты будем принимать, и много всего…

Он недоговорил, а я и не слушала уже, потому что его горячий рот переместился на мою грудь.

С первого взгляда заметила, что он неровно дышит к этой моей части тела, и теперь ей уделялось повышенное внимание, особенно губ и языка.

И было мне так несравнимо хорошо, от всего, что он делал со мной, что я беспрекословно гнулась, так как ему надо было, отзываясь на все его ласки.

Если я буду просить прощения таким способом, то я готова, тем более это должно длиться век.

Кеша тем временем переместился с поцелуями, к моим плечам и ключицам, вжимаясь снизу твёрдым и неприкрытым желанием.

В нашу слаженную работу вклинивается мелодия.

Это кажется, телефон. Не мой.

— Кеш, это твой, — с неохотой отрываюсь от него.

Он, по-моему, вообще ничего не услышал, потому что смотрит снизу, расфокусированным, тёмным взглядом.

Но потом я вижу, странную реакцию на его лице, понимаю, что он узнал мелодию, и даже обрадовался, но через краткое мгновение, словно скинул эти эмоции, как звонок скидывают.

— Кеш? Не будешь брать, — удивлённо тяну я.

— Нет, — коротко отвечает он, и, крутанувшись, меняет нас местами, и сам как-то неумолимо меняется.

В его движениях теряется тягучесть и нежность. Наоборот, появляется