Мальчик и его маг - Елена Владимировна Ядренцева Страница 16

тронуть. Тот болотный тебя обманывал. На его землю нельзя наступать, только если ты знаешь, что это его земля. Никто из нас тебе об этом не сказал: я — потому что позабыл, а Марика — потому что поленилась и собиралась вот-вот оттащить тебя за шкирку. Это мы виноваты, а не ты. А ты не бойся. Если ты ничего не нарушал, никто на всей этой земле не имеет права от тебя чего-то требовать. Они наглые, только если ты боишься. Твой страх растёт — и они тоже растут. Но ты сильнее, понимаешь? Ты их лучше. Болотный правильно сказал, что ты король. И я всегда рядом. Я бы пришёл раньше, если бы ты позвал словами, а не мысленно.

— Я думал, ты не придёшь, раз я не послушал Марику.

Шандор покачал головой:

— Всегда приду. И ни одной твари на свете не позволю тебя обидеть.

— Я тебя иногда боюсь.

— Да я сам себя иногда боюсь.

Они были вдвоем, редкое счастье — но Арчибальд, вопреки слухам, тоже когда-то спал, а больше никто им двоим мешать не осмеливался. Яна сидела в кресле и перебирала прядь волос — дурацкая, неподходящая привычка, и именно поэтому она её себе и разрешала. Здесь и сейчас. В старинной розовой маминой ночной рубашке (часть приданого) и с Шандором, который восседал на подоконнике и болтал ногой. За окном было темно, и казалось, что рядом с Шандором, без перехода в виде стекла, плещется тьма. Видно ли его с улицы? Наверняка да, и наверняка кто-нибудь расскажет Арчибальду, что его пёс опять таскался к дочери Катрин, и наверняка Шандор опять ему наврёт с три короба. «Если вы уберёте и её, я вас ещё раз придавлю скалой и всю жизнь буду около неё сидеть, чтоб вы не поднялись», — Шандор сказал это без перехода, не разгибаясь из поклона, и Арчибальд с тех пор считал, что Шандор любит её, Яну, больше жизни. Шандор и правда любил, только не как девушку.

Какой же он дурацкий на самом-то деле. Худой, невысокий, вечно в своём шарфе, вечно куда-нибудь бежит, что-то обдумывает, кого-то успокаивает, что-нибудь снова склеивает всем собой — а вот теперь надумал сниться её брату.

— Ты понимаешь, что ему потом будет больнее?

— Что, просыпаться? А так он не доживёт. Я был там и испытал, знаешь, некоторое подобие дежавю. Определённого толка.

— Когда знаешь, о чём вспоминал, это не называется дежавю.

Они сидели в полумраке — так удобнее. Можно не смотреть на его лицо и не думать, сколько раз ей хотелось его расцарапать. Или что именно при Шандоре она ревела перед коронацией, и он состряпал ей иллюзию розовых волос, и так она и выходила — розовые с зелёным короткие пряди, а на следующий день все решили, что им померещилось. Она рыдала взахлёб и между вздохами пыталась угрожать, что если он… расскажет… хоть… кому-нибудь… — а Шандор ровным голосом сказал:

— Но это честь для меня, как я могу делиться.

Они придумали свою систему шифров и были уверены, что если Арчибальд ее не разобрал, то только потому, что ему лень. Яна ставила на окно разные растения, и сейчас Шандор теребил лист одного из них, ярко-зелёный с тёмными полосками.

— Не мучай моего тигра.

— Как ты скажешь.

О брате Яна очень старалась не думать. В конце концов, она была хотя бы с Шандором и не ей предстояла финальная битва. В определённом смысле она была дома — если считать домом возможность посетить отцовскую гробницу или картинную галерею с портретами предков. У Ирвина ничего этого не было, ему и память стёрли о том, кто он.

— Думаешь, он тебе обрадуется?

— Посмотрим. Во всяком случае, у меня есть тело.

Вот похвастался так похвастался. Яна вскинула взгляд, и Шандор объяснил:

— Я смогу его обнимать. Вряд ли там ещё кто-то это делает.

— Объятия во сне?

— Уж постараюсь.

— Возьми меня как-нибудь в этот сон.

— Приказ или просьба?

Яна помедлила, сказала коротко:

— Как знаешь.

В ту зиму — первую после того, как всё сломалось, — во дворце было на удивление душно. Жара казалась началом болезни — не раз и не два ночами Шандор отбрасывал одеяло и накрывался снова: под ним жарко, а без него слишком легко. В коридорах было непривычно тихо, гулко, никто не целовался по углам, близился третий час ночи, сон не приходил, и тогда Шандор вставал и садился на пол. Утыкался лбом то в прохладную резную спинку кровати, то в вечно скомканную простыню и, сидя на коленях, будто в храме, начинал говорить. В ночной тишине собственные слова казались ему громкими, громоздкими, яркими, как чеканные буквы объявлений — разыскивается, награда, живым-мёртвым; но на самом деле Шандор едва бормотал, и знал это.

— Там совсем плохо, не так, как ты думала, когда его туда отправляла. Своего сына. Нет, лучше, чем мой подвал, снашиваешься медленнее, но холодно, камень и камень, и какие-то требования… будто им надо, чтоб он стал холодной каплей, которая копится на потолке пещеры и падает в озеро, и опять, и опять, один и тот же мерный звук, ты понимаешь? Да, я знаю, что больше негде спрятать, я тормошу его, но я не успеваю, я всё равно его заберу раньше срока, и неважно… — он качал головой, не поднимаясь, и волосы липли к простыне от трения. — Он как я, или как ты, или как мы вместе, он то, чего у нас не могло быть, потому что тебе я никогда не нравился даже, и это ясно, это твоё право, но пусть хоть у него, хоть у кого-то будет хоть сколько-нибудь светлой жизни, знаешь, нет ли?.. И я знаю место, куда его отправит Арчибальд, если найдёт, два места знаю, и оба неприемлемы, и ты… Ну мои сны же с двойной степенью защиты. Я не могу в них далеко уходить от монастыря, и мы шатаемся по окрестностям, как дураки, грибы там собираем, всё такое. Он у меня ножик стащил, я говорю — зачем? — а он говорит — чтобы знать, что ты вернёшься. Я тебя тоже так ждал. Ай, да ну, когда ты была живой, ты бы и трети этого не выслушала.

Он задувал свечу, если она горела, ложился, крепко цеплялся рукой за спинку кровати и так засыпал.

В их первом доме оказалось очень холодно. Ирвин успел задремать, пока они шли, Шандор нёс его на руках, вечер сгущался, и теперь, в тесной и тёмной прихожей, Ирвин мёрз вдвое сильней. Шандор на ощупь нашёл замочную скважину, с силой провернул ключ в замке и распахнул вторую дверь:

— Что, не войдёшь?

Ирвин, конечно, вошёл. Потом он изучил здесь каждую комнату, каждый сундук и чемодан, обтянутый красной или коричневой кожей, выдвинул каждый ящик, а пока молча стоял и смотрел. Шандор захлопнул дверь, окончательно отгораживаясь от темноты, постучал сапогами об пол:

— Вообще-то это стоило делать на крыльце, но кто нам указ.

— Мы здесь будем жить?

— Ага. — Шандор отряхивал шарф и оглядывался. Марика двинулась в одну из комнат — уверенно, по-хозяйски, она везде умела чувствовать себя дома.

Много позже, когда дом должен был вот-вот из убежища превратиться в воспоминание, Ирвин понял, что Шандор и сам не ожидал вот так спокойно сменить жизнь, жильё, историю, но в тот раз просто смотрел, как тот отряхивает шарф и вешает на крючок. В том доме были воистину роскошные вешалки и рамы для картин, а кровати, наоборот, ужасные: с продавленными стальными сетками вместо досок, так что ночами Ирвин неизменно скатывался в яму в середине, будто бы кто-то нёс его в огромной скрипучей сумке.

— Есть хочешь? — Шандор уже стоял за его спиной, как стоял долгие годы после этого. На кухне закипал синий жестяной чайник и пахло мышами; Шандор распахнул форточку, и без того стылая комната наполнилась холодным воздухом снаружи.

— Закрой!

— Проветрю и закрою.

Шандору словно никогда не было холодно. Он закрыл глаза и посидел так минут пять;