Крысолов - Мара Вересень Страница 14

Непонятно было, с чего вдруг мама этого ира не в овчинной жилетке встречать пошла, а шаль набросила, волосы убрала по-другому и еще кружку с горячим взваром выносила. И пышки.

За пышки было обидно. И вообще обидно было. Зачем она ему так улыбается и смотрит? И ир на нее, будто это он вампир, а не мама.

Ир Фалько до темна провозился. Мама все время с ним во дворе так и простояла. Подавала разные штуки. А ир, когда уходил, и когда мама его к калитке провожала, крыло растопырил у нее за спиной.

– Дует, – говорил, – ири Ракитина. Простынете, а вы наша лучшая лекарка.

Это странное имя – Ракитина – досталось маме от ира Комыша. Он так однажды и сказал, мол, теперь ты, хладна анДрагул, не просто какая-то пришлая морья, а своя, я тебя по всем правилам в семью принял, хоть ирья Богор губы дула.

Так и сказал – тебя, а не вас. Маму приняли, а его, Вейна, нет. Потому что никто в поселке не знает, что он есть.

Может быть только ирья знает, потому что встречала маму с отцом, когда Вейн еще не родился. И один мальчишка, который однажды, давно, в сирени прятался от других мальчишек.

Непонятно, почему дом его пустил там прятаться и разрешил во двор смотреть, но когда мальчишка Вейна увидел, глаза и рот у него стали круглые, он пискнул и свалился.

Мама вернулась со двора румяная, холодная и вся в мурашечных радостно-стыдных брызгах света. Укоризненно посмотрела в угол в коридоре, где Вейн стоял и молча злился.

От злости на руках когти полезли, прямо как у мамы, когда она голодная или переживает сильно.

Мама не стала выговаривать за подглядывания, пошла на кухню, села, потрогала пушистки в букете.

Вейн сам не понял, как стакан и вербеница полетели на пол. Затем он топтал дурацкие цветы и кричал маме, что она предательница и что отец вернется.

Мама ушла. Хлопнула дверь. Собственный крик звенел у Вейна в ушах. Дом сделался прозрачным, как тонкое стекло, и таким же хрупким.

Вейн убрал с пола осколки и раздавленные ветки. Вытер лужу. Взял оставленную на спинке стула серую шаль и пошел к сидящей на крыльце маме.

У нее плечи дрожали. И искры дрожали на ресницах. Только больше не было красиво. Было горько и сквозняк лез.

Вейн накрыл маму шалью, комком пристроился рядом. Потом влез под шалевое крыло, обнял маму за руку, взял вялую ладонь, подышал на нее, согревая, погладил, прижал к себе, к груди, где висела флейта.

Он совсем нечаяннозазвучал. Просто очень хотел, чтобы маме стало тепло внутри. Светящиеся жуки, которые прятались на зиму под крыльцом, подумали, что уже лето и вылезли. Глупые. Летали, гудели, светились.

Вейн протянул руку. Те жуки, что садились на пальцы, быстро гасли и скатывались, а те, что на шаль и маме на волосы, светились.

– Красиво, – сказал Вейн. – У тебя свет.

Мама вздохнула, прижимаясь мокрой щекой к его макушке.

– А ты колючий. Кажется, новые волосы растут.

– Он вернется. Прости меня.

– Вернется. И ты меня прости.

У Вейна не было друзей, у него был дом. У него не было отца, только тени, отражение в глазах матери, которое таяло по капле с каждым прожитым днем, и флейта, которая делилась светом, чтобы он мог жить. Две капли – один день.

У него были правила. Совсем немного: не выходить за ограду, молчать если вышел во двор, не трогать живое голыми руками и чтобы мама не плакала.

2

Поселок с каждым годом подбирался все ближе. Сначала крытыми на скорую руку времянками и сараями, потом вставшими на месте времянок добротными домами. Тропа, пробегавшая в паре метров от ограды, превратилась в нахоженную заднюю улицу. Черную, так ее называли, потому что ни одно красное окно или крыльцо не глядело на эту сторону, только хозяйские, да ещё сараи.

Сам дом стал будто выше. Или Вейну так казалось. Он словно приподнялся на каменной подложке, на которой стоял, как приподнимается крышка на кастрюле с подошедшим тестом. А у самой земли, если поскрести мох, на камне становились видны венки-прожилки.

Ничего такого. Почему бы и нет, если дом живой.

Иногда, если Вейн нечаянно засыпал, прислонившись к каминному боку или в появившейся непонятно как и когда маленькой, похожей на птичий короб комнате, где даже он, с его невеликим ростом, легко доставал до скошенного потолка, ему снилось, что дом, отрастивший корни, тянулся ими далеко за пределы двора. Снилось, что корни, пока тонкие и хрупкие, уже вплелись в ограду Ид-Ирея, проникли-проросли в воротные столбы, и с их помощью дом смотрит на то, что происходит в посёлке и немного за. Например, в долину с озером, куда любил ходить отец, чтобы побыть с родственной ему стихией. Отец был водный маг, а песни так, баловство.

Вейну думалось, что дом растет вместе с ним. Только дом. Ограда ввысь не росла. Вейн уже, если встать на цыпочки и вытянуть руки, доставал до края, если подпрыгнуть, выглядывал. Но смотреть на посёлок удобнее было сидя на крыльце, а интереснее – через щель в ограде.

Прежняя щелка на полглаза заросла, зато у Вейна появилась другая, там, где сирень. Не щелка даже, вполне себе окошко. Как узкая отдушина в погребе. Можно было легко руку просунуть.

Окошко выходило на пустырь, на который иногда бегали играть дети. Вейн замечал их из окна или с крыльца и спускался к ограде, чтобы наблюдать, как они несутся стремглав или идут, дразнясь и пинаясь, по дальней стороне улицы. Чтобы от дома подальше.

Случалось, дрались, плакали или ходили по одному. Иногда с ними увязывалась девочка. Ей сложно было успевать за более взрослыми ребятами, поэтому она часто оставалась играть неподалёку от сиреневого леса. Так мама назвала эту часть пустыря.

Вейн помнил, что когда-то сиреневый куст был один, тот, что врос в ограду или ограда выросла в него. Каждую весну куст распускал деток. Тонкие побеги плодились только по другую сторону ограды и не все оставались расти дальше.

Маме нравился запах цветущей сирени. И растущие во дворе лиловые фиалки. Но она никогда не носила их в дом. После случая с иром Фалько в доме не было других цветов,