Фашизм как «стиль» - Наталья Мелентьева Страница 3

В этот день у полковника Москардо, командира Алькасара, раздается телефонный звонок из города. Его собеседник — начальник Красной милиции, осаждающей город. Он предлагает Москардо немедленно сдать город, так как в противном случае его сын, попавший в руки красных, будет расстрелян. Красные дают трубку сыну, чтобы тот подтвердил все сказанное. Между отцом и сыном происходит такой диалог. Сын: «Папа!» Москардо: «Да, что случилось, сынок?» Сын: «Ничего. Только они говорят, что расстреляют меня, если ты не сдашь Алькасар." Москардо: «Тогда поручи свою душу Богу, крикни „Вива Еспанья!“ и умри патриотом». Сын: «Я целую тебя, папа." Москардо: " Я целую тебя, сынок." Потом он добавляет начальнику Красной милиции, снова взявшему трубку: «Не медлите. Алькасар не сдастся никогда». Москардо вешает трубку. Его сына расстреливают внизу, в городе.

Несмотря на простоту слов, эта сцена является типично фашистской. Здесь герои действия не массы, как в национал-социализме — к примеру, население провинции, подвергшееся опасности — но две одинокие и ясно определенные фигуры: полковник и его маленький сын. Сцена разворачивается в том холодном стиле, который нам уже знаком. Все эмоции продавлены, каждый стремится доиграть свою роль (а не довести до конца свою миссию). Но все при этом оживленно глубинным напряжением между юностью (сын произносит слово «папа») и смертью (угроза начальника Красной милиции). А на заднем плане Espagna nerga, та Черная Испания, которой не знают туристы, глиняная Испания под завесой дождя, с окаменевшими лицами, под саваном смерти." (Армин Мелер «Фашистский „стиль“»).

В фашистском стиле очевиден приоритет экзистенциального. Приведенная выше Мелером сцена вызывает ассоциации с экзистенциалистским текстом. Если вспомнить какую роль играл в экзистенциализме Мартин Хайдеггер, это сходство будет вполне понятным. Стиль мышления Хайдеггера — это безусловно одна из вариаций фашистского стиля: лаконичность, холодность, обращенность к таинственной архаике метафизики, открывающейся личности в опыте Ничто. Как и большинство немецких «фашистов» — Бенн, Юнгер и др. — Хайдеггер начиная середины 30-ых становится «диссидентом справа». Мелер не колеблется определить фашистский «стиль» как «победу экзистенциализма над идеализмом».

Агрессия и смерть «черных рубашек», проявляясь в стиле, подходит вплотную к метафизике, открывается как вопрос, обращенный вовнутрь, но поставленный всерьез, страшно и чисто, что выражается вовне в обязательной для фашиста дисциплине, ответственности, последовательности между фразой и действием, в готовности жертвовать жизнью ради Формы, Порядка, Строя.

Восстание против гуманизма

Фашизм и фашистский стиль неотделимы от отказа от гуманистического понимания мира, от гуманизма как сверхидеологии, могущей воплощаться в самые разнообразные политические или культурные формы — правые или левые, патриотические или космополитические. Опрокидывание, перечеркивание гуманизма отнюдь не отрицает, однако, отрицания человека. Но при этом человек понимается и воспринимается фашистом совершенно в иной перспективе, нежели гуманистическая оптика. Армин Мелер, как иллюстрацию специфического отношения к человеку приводит следующую цитату из «Das abenteuerliche Herz» («Авантюрное Сердце») Эрнста Юнгера. Виной всему «логическое стремление гуманизма почитать человека в ком угодно, в любом бушмене, только не в нас самих. Отсюда ужас нас, европейцев, перед нами самими. Ну и прекрасно. А самое главное никакой жалости к себе! Начиная с этого момента только и можно чего-то достичь. Признание того, что тайный метр-эталон цивилизации хранится в Париже означает, что наша проигранная война проиграна действительно до конца. Поэтому логически нам необходимо совершить тотальное нигилистическое деяние и довести его нужного предела. Мы уже очень долго движемся к магической нулевой точке, которую сможет преодолеть лишь тот, кто обладает иными, невидимыми источниками энергии». Мелер подчеркивает, что Юнгер отрицает здесь не только французский гуманизм, но гуманизм вообще. И война для него потеряна не только и не столько Германией, сколько особым типом цивилизации, не существующей, но возможной, предчувствуемой, основанной на объективных, холодных, жестких и жертвенных ценностях человека-созидателя, человека риска, человека, балансирующего между жаром юности и холодом смерти. «Секретный эталон цивилизации» как гуманистическая риторика — это бегство от конкретики человека к абстрактным и сентиментальным схемам, апеллирующим к «среднему», «всеобщему», «разумному», «выгодному» и т. д. Фашистский стиль идет против гуманизма ради самого человека, ради бытия человека, но это бытие фашист понимает как задание, как испытание, как творческий акт победы над хаосом и рождения формы. Фашист хочет вырвать из-под скорлупы гуманизма сущность человеческого и бросить ее на весы спонтанной реальности. Именно так — гносеологически и онтологически — понимает фашист «черный цвет террора».

Фраза Муссолини о том, что «фашист должен жить рискуя», является указанием на истоки фашистского стиля, коренящегося в жажде острого и бескомпромиссного исследования бытия так как оно есть, и в жертву такому онтологическому опыту в первую очередь фашист готов принести самого себя. Мартин Хайдеггер сделал из понятия «риска» важнейшую метафизическую категорию. Его термин «бытие-без-укрытия-в-максимально-рискованном-риске» прекрасно характеризует глубинную волю фашиста столкнуться с реальностью напрямую, неопосредованно, холодно — будь-то реальность человеческая или нечеловеческая. И такая воля, рождаясь и заявляя о себе, разламывает нормативы гуманизма, откидывает его критерии и его конвенции, стремится утвердить по ту сторону гуманизма, «мира застывших форм» вселенную «новой иерархии». При этом нигилизм и созидание, анархия и порядок тесно переплетаются в фашистском стиле, повинуясь особой неописываемой в гуманистически-рационалистических терминах логике. Эрнст Юнгер в той же книге пишет: «Наша надежда — на тех молодых людей, которые страдают от лихорадки, пожираемые зеленым гноем отвращения, на те молодые души, которые, будучи истинными господами, болезненно тащатся сквозь строй свиных корыт. Наша надежда на их восстание против царства „правильных мальчиков“, на их восстание, которое потребует великого разрушения мира форм, которое потребует взрывчатки, чтобы очистить жизненное пространство во имя новой иерархии». Мелер подчеркивает, что «в тексте подобного рода не надо обращать внимание на слова, так как слова не имеют здесь строго фиксированного значения. Бенн никогда бы не произнес фразу о „великом разрушении мира форм“, но тем не менее, Юнгер, говоря о „восстании“ и „новой иерархии“ имеет в виду то же самое, что и Бенн».

Любовь фашиста к войне также имеет экзистенциальный характер, коренится в глубинном онтологическом поиске, принципиально не удовлетворенном универсалистскими клише гуманизма. Мелер пишет: «За защитой национальных территорий на заднем плане ощущается присутствие более глубинной потребности — ностальгии по иной, более напряженной, более цельной форме жизни». В войне за внешними ее целями, приоритетами, за чувством национального долга фашист проглядывает то парадигматическое, классическое для его стиля сочетание Юности и Смерти, то «бытие-без-укрытия-в — максимально-рискованном-риске», в котором открывается для него живая и конкретная метафизика. Юнгер говорит о «пламенном воздухе, который необходим душе, чтобы не задохнуться. Этот воздух заставляет постоянно умирать, день и ночь,