Александр Чучаев - Уголовно-правовые проблемы охраны власти (история и современность). Монография Страница 23

Вторая позиция представляется более обоснованной. В этом, на наш взгляд, нетрудно убедиться, сопоставив уровень охраняемых присутственных мест. Коль скоро в их число входят сельские присутственные места, то очевидно, что орган более крупного территориального образования, каковым является волость, охватывающая несколько селений[360], тем более должна подпадать под действие ст. 309 Уложения о наказаниях.

Специфика функционирования присутственных мест обусловливала криминализацию оскорблений, совершаемых лишь во время заседаний этих учреждений в специальном помещении – камере. К обустройству камеры предъявлялся ряд требований. Так, на столе в присутственной комнате должно было находиться зерцало[361], на которое наклеивались печатные экземпляры указов от 17 апреля 1722 г. «О хранении прав гражданских», от 21 января 1724 г. «О поступках в судебных местах» и от 22 января 1724 г. «О государственных уставах».

К камере присутственного места на время рассмотрения судебных дел приравнивалась комната судебных заседаний мирового судьи, хотя надо сказать, что она ни по размерам, ни по обустройству ей не соответствовала. В то же время кабинет судебного следователя, в котором производились следственные действия, таковым не признавался.

Согласно закону преступление выражалось в неуважении к присутственному месту или размещении оскорбительных выражений в официальной бумаге, адресованной данному учреждению. В теории и на практике неуважением признавались различные действия, в том числе препятствующие проведению заседания и нарушающие порядок его производства. Например, Кисляков был признан виновным в том, что он, явившись в нетрезвом состоянии к мировому судье, ходил по камере, говорил не относящиеся к делу вещи, читал стихи и т. д.[362]

«Самовольное взятие частным лицом со стола суда бумаг и удержание их у себя, несмотря на требование суда, составляет оказание действием явного к суду неуважения…»[363]. Во время рассмотрения дела волостным судом Пожаров самовольно взял со стола официальные бумаги, чем нарушил нормальный ход судебного заседания. Несмотря на неоднократные требования суда, он продолжал удерживать их у себя вплоть до принятия к нему принудительных мер[364].

П. Н. Малянтович и Н. К. Муравьев полагали, что под иные действия, оскорбляющие присутствие, подпадали и различные виды психического принуждения. В этой связи авторы в качестве примера приводили дело, рассмотренное С.-Петербургским окружным судом. Согласно приговору, путем психического насилия виновные побудили судей прекратить процесс. Мотивируя квалификацию содеянного по ст. 282 Уложения о наказаниях (имеется в виду редакция 1885 г. – Авт.), суд указал, что подсудимые, заставляя членов судебного ведомства действовать вопреки своему долгу, не могли не осознавать, что тем самым они оказывают им явное неуважение[365].

Не соглашаясь с такой оценкой действий виновных лиц, С. А. Цветков пишет: «Она была основана на смешении таких материальных и процессуальных моментов, как моральный вред, причиняемый потерпевшему практически любым преступлением, и уголовно наказуемое оскорбление. Действительно, угрозы в отношении чинов судебного ведомства могли затронуть моральную неприкосновенность последних, однако оскорблением (в уголовно-правовом смысле) не являлись»[366]. Позиция С. А. Цветкова основана, пожалуй, на современных правовых реалиях и не в полной мере учитывает положения науки и законодательства второй половины XIX в. Как уже указывалось, причинение морального вреда представителю власти во время или в связи с исполнением им своих служебных обязанностей признавалось преступлением не против личности, а против порядка управления. В ст. 282 Уложения о наказаниях 1885 г. содержание деяния не конкретизировано, лишь отражены формы его внешнего проявления – слово или действие, целью которых было проявление явного неуважения к присутственному месту, что и нашло отражение в приговоре суда.

Частным случаем рассматриваемого неуважения выступает деяние, характеризующееся подачей в государственный орган бумаг, в которых наличествуют оскорбительные слова и выражения. «Если в жалобе или другой подаваемой в судебное или правительственное место или же какому-либо должностному лицу бумаге будут помещены с намерением выражения, прямо оскорбительные для другого судебного или правительственного места или должностного лица, то виновный… подвергается…» (ст. 310 Уложения о наказаниях). Ответственность за данное преступление наступала независимо от того, относилось ли оскорбление к какому-либо конкретному должностному лицу. Подобное действие выступало способом проявления неуважения к должности как таковой. Для уголовного преследования не имело значения и то, что оскорбленное должностное лицо не обратилось с заявлением о привлечении лица к ответственности, поскольку такие дела относились к числу дел публичного обвинения.

По смыслу ст. 310 Уложения о наказаниях «…закон признает оскорбительными не только бранные и поносительные, но и неприличные слова, т. е. выражения, не соответствующие ни принятым приличиям, ни тем отношениям, в которых находятся между собою лицо, произнесшее или употребившее такие слова на письме, и лицо, к которому эти слова отнесены…»[367]. Например, были признаны оскорбительными слова Осторгского, который он употребил в апелляционной жалобе: «такие действия г. судьи, к моему несчастью, бывшие без сторонних свидетелей, не привели меня к мнению, что г. судья решил это дело по убеждению совести»; «такой приговор дает повод поверенным на развитие мошеннических проделок»; «таким образом можно обделывать, а правильнее грабить доверителей и оставаться безнаказанным; а если доверители притянут к суду за такое мошенничество поверенных, то нужно стараться, чтобы разбирал такое дело Костромской мировой судья 1 участка; он не только оправдает, даже признает обвинение недобросовестным»[368].

Квалифицированный вид рассматриваемого преступления, указанного в ч. 2 ст. 309 Уложения о наказаниях, характеризуется непосредственным оскорблением словом или действием присутствия (его членов). Такое оскорбление охватывает нецензурную брань, а также щипание, плевки, пощечины, побои и т. д. В качестве смягчающего обстоятельства признавалось совершение преступления не по «умыслу, а в пьянстве». Применение к нарушителю порядка принудительных мер на основании Учреждения судебных установлений[369] не освобождало его от уголовной ответственности.

Говоря о субъективной стороне преступления, В. В. Волков подчеркивал, что отсутствие намерения оказать суду неуважение не освобождает виновного от наказания, коль скоро он, хотя бы и с целью защитить интересы клиента, сознательно допускал в жалобе оскорбительные выражения[370].

«Если в жалобе или в другой подаваемой в судебное или правительственное место или же какому-либо должностному лицу бумаге будут помещены с намерением выражения, прямо оскорбительные для другого судебного или правительственного места или должностного лица, виновный… подвергается…» (ст. 310 Уложения о наказаниях). В этом случае речь идет о так называемом заочном оскорблении присутственных мест и должностных лиц, т. е. отдельном случае оскорбления, указанного в ч. 2 ст. 309 Уложения о наказаниях, поэтому они соотносятся между собой как содержащие частную и общую нормы.

Оскорбительность выражений понималась широко – от использования бранных и поносительных слов до речевых оборотов, которые явно не соответствовали принятым в обществе правилам этикета, а также характеру отношений, в которых находились ходатай (жалобщик) и адресат жалобы. Например, Бакинский окружной суд признал оскорбительными выражения, которые имелись в жалобе нотариуса Тер-Акопова: «Взглянув на дело оком беспристрастия, не трудно прийти к тому несомненному убеждению, что следователь, забыв про свою обязанность, свой долг, явился адвокатом Талышханова»; «твердо зная, с какой целью производится у нас обыск, и, предчувствуя, что в настоящем деле истина будет замаскирована благовидными предлогами»; «при том взгляде, которого держался следователь в нашем деле и при том живом участии, которое принимал в судьбе Талышханова следователь, естественно, что весы правосудия склонились на сторону помещика»; «все это дает нам право утверждать, что действия Бойчевского противозаконны и пристрастны»; «постановление его, от 28 октября, явно пристрастно»[371].

Согласно закону не требуется установления субъективного отношения должностного лица к имевшимся в документе оскорбительным выражениям. Это обстоятельство объясняется тем, что явное неуважение высказывается не конкретному чиновнику, а занимаемой им должности.