Ев – гений О! Не – гин - Михаил Семенович Казиник Страница 8

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

День Онегина в Петербурге

Здесь наконец можно сделать вывод о замысле всей первой главы.

Она о жизни молодежи из питерского света. Нет здесь индивидуума. Только коллективный Онегин (Пушкин, Вяземский, Баратынский, Дельвиг, Раевский, Кюхельбекер, Пущин, Соболевский и многие другие. Они все яркие, талантливые. Один латинист, другой поэт, третий красавец Дон-Жуан и т. д.).

А ведь я намеренно пропустил свои любимые и чрезвычайно важные для понимания Пушкина строфы. И про ножки, и про депрессию Онегина (сплин), и про мысли о самоубийстве. Еще бы! При такой жизни! Все наскучит! Онегин пробовал читать, но:

И снова, преданный безделью,

Томясь душевной пустотой,

Уселся он – с похвальной целью

Себе присвоить ум чужой;

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, а всё без толку:

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет;

На всех различные вериги;

И устарела старина,

И старым бредит новизна.

Как женщин, он оставил книги,

И полку, с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой.

Пропускаю дальше размышления об общении Пушкина с Онегиным, лишь упомяну его попытку объяснить, что они разные люди (поэт явно отделяет себя от своего героя):

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! я предан вам душой.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной,

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет,

Как Байрон, гордости поэт,

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

Завершенная глава отправляется в печать. По сути, первая глава «ЕО» – самостоятельное (и крайне авангардное) произведение, литературно-поэтический Космос.

Последняя строфа первой главы звучит так:

Я думал уж о форме плана

И как героя назову;

Покамест моего романа

Я кончил первую главу;

Пересмотрел все это строго:

Противоречий очень много,

(еще бы!!! – М. К.)

Но их исправить не хочу;

Цензуре долг свой заплачу

И журналистам на съеденье

Плоды трудов моих отдам;

Иди же к невским берегам,

Новорожденное творенье,

И заслужи мне славы дань:

Кривые толки, шум и брань!

Странно, не правда ли? Автор, перечитав главу перед тем, как отдать в печать, нашел «очень много противоречий». Что делает в этом случае любой писатель? Вне всяких сомнений, исправляет противоречия. А в нашем случае Пушкин не только не собирается исправлять, но еще и декларирует, что НЕ ХОЧЕТ их исправить. Почему? Вывод может быть один. Именно эти противоречия создают впечатления жизненного карнавала.

Они парадоксальны и порой нелепы, как сама описываемая жизнь. И эти противоречия, где главное объясняется многоликостью персонажей под единым именем ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. После первой главы ее автор уже в одном шаге от авангардного продолжения. Теперь коллективный Онегин мог бы раздвоиться, растроиться, а то и удесятериться и отправиться в разные места. Один в деревню, другой в одесскую оперу слушать «упоительного Россини», третий в Рим, читать по-латыни надписи на древних памятниках и написать книгу об античном Риме, четвертый поселился бы в Париже и со своим «отменным французским» языком чувствовал бы себя как дома. А почему бы не поехать в Германию, как князь Волконский, который получил должность посланника в Карлсруэ? Но, приехав в роковое для русской литературы казино в Бадене, Онегин (Волконский), вероятно, промотал бы все свое состояние, полученное от дядюшки. (Напомню, один из «онегиных», Волконский, так увлекся игрой в проклятую баденскую рулетку, что на работе в Карлсруэ (в качестве российского посланника) так и не появился. Проиграв значительную сумму денег, был отозван, лишился приятной должности.) Чем не «Игрок», написанный реальной жизнью до романа Достоевского? Это пятый Онегин. А шестой опробовал бы овидиевскую «науку страсти нежной» на красавицах из других стран, приехавших проматывать свое состояние. А можно и как байроновский Дон-Жуан. Всемирный Дон-Жуан! Седьмой погрузился бы в экономику еще глубже и стал бы экономическим советником при дворе. Восьмой… впрочем, и для восьмого нашлось бы дело. Почему бы не стать литературоведом или театроведом? Писать статьи, где ругал бы Гомера (как Лев Толстой ругал Шекспира) и хвалил бы Истомину в новой роли. Но авангардизм второй главы романа в стихах заключается не в исследовании дальнейшей жизни коллективного «Онегина», а в том, что один из них, получив наследство, отпочковался и отправился в деревню, где оказался в совсем ином мире, где не понадобилась латынь, где не нужно сидеть по три часа в день перед зеркалом (никто не оценит), где нет балов и балетов, где из блестящего светского лондонского денди он превращается в жителя провинциального мира и к тому же изгоя провинциального общества. Все, что произойдет с НОВЫМ ГЕРОЕМ – ОНЕГИНЫМ в дальнейшем, порождает ощущение перелета на другую планету. И здесь ни одно из качеств «онегиных» первой главы не понадобится для дальнейшей жизни и общения. Даже некого обольщать. Этот резкий поворот от первой ко второй главе ошеломляет. А впрочем… в путь. Нам нужно познакомиться с теми, кто будет участвовать в дальнейшей жизни нашего героя.

Теперь разница между автором и его героем в одном: у Пушкина вынужденная ссылка, а у Онегина – добровольная. Пушкин отныне и навсегда невыездной. А Онегин свободен в своих поездках. В любую страну! Но для него наступила пора экономических экспериментов. Не зря он читал экономиста Адама Смита. Теперь можно исправить все ошибки нерадивого покойника-отца. Никаких балов и театров! Да театров и за сотни верст не сыщешь. Итак, величайший литературный контраст. Невольно думаешь о влюбленной паре булгаковского «Мастера и Маргариты», которые после критиков, сумасшедшего дома, безумной Москвы с ее варьете, бала у сатаны, Ершалаима, Иешуа, Понтия Пилата, квартиры у застройщика на Арбате, встреч с Воландом и его свитой оказываются в тишине вечности и покоя («Он не заслужил света, он заслужил покой»!). Очень похоже и в «ЕО», только намного раньше. Изменилось все: ритм и скорость жизни, окружение, контакты, тональность. Неизменна лишь одна онегинская строфа…

В путь – за одиноким