Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов Страница 15

2. Добро и польза

Красота важнее пользы, поскольку польза – один из компонентов красоты. Враждебное отношение к практицизму и позитивизму западного толка есть устойчивая характеристика русской философской мысли, она восходит к народному пониманию красоты как пользы. Мир спасет красота, а не буржуазная польза. Отрицательная критика, направленная на кого-то или на что-то, должна исходить из реальности дела с тем, чтобы выявить положительное, ценное, т.е. в конечном счете и полезное. Таково требование к критическому замечанию в чей-либо адрес (причем ранг адресата безразличен): не «себя показать» или выставить свой идеал, но, пользуясь общностью языка и одинаковым пониманием слов, выявить в высказывании оппонента рациональное зерно. Добро как один из предикатов категории Благо есть одновременно и понижение степеней самого Блага, и явленная форма пользы (мое добро как мое имущество). Народная традиция в своих постоянных эпитетах сохраняет равенство предикатов красоты и пользы; красна девица и добрый молодец выражают один и тот же признак, но с разных его сторон. Красота девушки эквивалентна силе и здоровью молодца, красота – доброта представлены как внешняя и внутренняя характеристики молодого человека в соответствии с общим пониманием пользы. В совпадении нескольких признаков можно видеть всё тот же синкретизм смысла, характерный для номиналистической точки зрения со стороны «вещи».

Враждебное отношение к мещанскому практицизму и ученому позитивизму есть устойчивая характеристика русского философа, определяющего западноевропейский эталон личности. В этом русский философ исходит из народного понимания красоты и пользы. Отрицательная критика, направленная на кого-то или на что-то, должна исходить из реальности дела – с целью выявить положительное, ценное, т.е. в конечном счете все-таки полезное. Полезное – доброе – устанавливается как отношение к высшему идеалу, блага от благодати, который и выступает предметом познания.

Духовность важнее меркантильности; духовное выше – как цель действия, в то время как душевное выступает в качестве причины, а меркантильность – как условие и средство движения к цели. Только цельность человеческой личности создает духовность («синтезирующий творческий акт», по Бердяеву; это вообще сквозная тема русской философии, основанной на раскрытии русской ментальности). Прагматические установки действия не важны в том случае, если на первое место выходят идеи и идеалы более высокого порядка. Происходит это потому, что прагматическое и мистическое совмещены, будучи выраженными в противоположностях конкретного и абстрактного, или, точнее, отвлеченного от конкретного. Эта противоположность и вместе с тем нерасторжимая слиянность одного и другого объясняет, почему все гиперонимы абстрактно родового значения в русском языке обслуживают «сферу мистического», сакрального, а слова конкретного значения, даже и обобщенно-терминологические – «сферу прагматического», связанную не с идеей, а с конкретным проявлением вещи. До сих пор в русском языке слово вещь в высоком смысле употребляется только в форме единственного числа, а конкретность низменных ее проявлений фиксируется во множественном числе, откуда и термин вещизм.

Качество дела или исполнения важнее, чем количество произведенного. Категорию «качество» как основную категорию славянской ментальности особенно отстаивали славянофилы (К.С. Аксаков), поскольку действительно история языка доказывает такое предпочтение. Категория имен прилагательных выступает в специфически славянской форме, различая прилагательные действия (бел, белеющий) и прилагательные качества (белый), тогда как категория имен числительных до XVIII века фактически отсутствовала (существовали счетные имена), да и сегодня, по крайней мере, порядковые числительные воспринимаются скорее как прилагательные, чем числительные (первый – второй, другой, иной…).

3. Ценности

Высшим качеством признается целое, которое в самом общем виде предстает как жизнь.

«Жизнь есть самое общее и всеобъемлющее название для полноты действительности везде и во всём» (Соловьев 1988: II, 330).

Исходя из цельности всеобщего, мы тем самым приближаемся к идее, к сущему, и философия Всеединства становится основным направлением русской мысли. Только целое есть живое.

«Составить убеждение из различных систем – нельзя, как вообще нельзя составить ничего живого. Живое рождается только из жизни» (Киреевский 1911: II, 172).

Это, безусловно, связано с синкретическим восприятием внешнего мира. Живой, т.е. действующей признается целостная вещь, а не элементы отношений. Из этой основополагающей идеи исходит и русское представление о системности: только исходя из целостности «вещи» она открывается «как бы сама собою», а не нуждается для своего объяснения в субъективно представленном логическом аппарате и терминах. Это понимание системности отличается от западноевропейского (иудейского, по авторитетному суждению Осипа Мандельштама), согласно которому целое конструируется из элементов на основе приписанных этим элементам признаков и предстает как относительность отношений в пределах целого. Разница та же, что и между картинами передвижников и живописными конструкциями Пикассо.

Одновременно и по тем же причинам признается, что правда ценнее отвлеченной истины, как и вообще душевное важнее телесного, а искусство информативнее науки (в широком смысле). Эту связку понятий русские философы обсуждали неоднократно. Правда-истина как категория гносеологическая отличается от правды-справедливости как категории этической. Эта мысль Н.К. Михайловского эксплицирует основные значения слова правда: правда одухотворена человеческим чувством, личным отношением совести, характеризуется свободою воли – в отличие от предопределенной истины, слишком объективной, чтобы человеческая воля могла ею управлять, и слишком субъективной как чужое мнение, чтобы ей стоило подчиняться. По этой причине истина есть категория «государственная», в то время как общественное мнение руководствуется правдой: «правда как основание общества» (Сковорода 1973: I, 441) всегда во владении оппозиции. Это происходит потому, что государство предстает как данное установление, а общество постоянно развивается; между тем уже в Средние века понимали, что правду нужно постичь, тогда как истина известна (Горский 1988: 89).

4. Право и долг

Право говорить должно подкрепляться правом решать, иначе возникает то, что в народе называется болтовней. Это своего рода вариация известного единства (синкретизма) права-долга – одно обеспечивает другое, – но обращенного не к действию, а к речи, не к вещи, а к слову. Современные философы подтверждают хорошо известный факт, что больше всего текстов остается от «эпохи молчания», когда правом говорить обладают многие, а правом решать только исключительные личности, которых искусственно культивируют как выразителей мнения общества. С этим связаны и другие особенности нашего менталитета, сформированные еще в эпоху средневековья: христианская культура в принципе формирует принцип умолчания, а не знания и познания – всё признается уже известным и фиксированным в символе. Еще Ф.И. Буслаев показал, что в истории русского языка глагол съ-каз-ати значил, собственно, «раскрыть, объяснить (таинственно скрытое от непосвященных)»; ср. прямой смысл таких слов, как сказка,