Эротика - Лу Андреас-Саломе Страница 28

ни пошел, всегда он носит с собой «свою пустыню и святой неприступный рубеж». Он пишет своему другу: «Одиночество все более кажется мне и целительным средством, и естественной потребностью, и именно полное одиночество. Нужно уметь достигнуть того состояния, в котором мы можем создать лучшее, на что мы способны, и нужно принести для этого много жертв» (31 октября 1880 года, Италия).

* * *

Страдания и одиночество – таковы два главных жизненных начала в духовном развитии Ницше, и они все сильнее сказываются по мере приближения конца. И до самого конца они сохраняют странную двойственность, делающую их одновременно и внешней судьбой, и психически обоснованной потребностью внутреннего мира. Его физическое страдание, не менее его замкнутости и жажды уединения, отражает и символизирует нечто сокровенное, и притом с такой силой и непосредственностью, что он воспринял это страдание в своей внешней жизни как ниспосланного ему верного друга и сопутчика. Так, он писал однажды следующее, выражая свое соболезнование горю другого человека (в конце августа 1881 года из Сильс-Марии): «Мне всегда тяжело слышать, что Вы страдаете, что Вам чего-нибудь недостает или Вы кого-нибудь утратили: ведь у меня самого страдания и лишения составляют необходимую часть всего и не составляют, как для Вас, лишнего и бессмысленного в мироздании».

 То же выражается и в отдельных разбросанных по его произведениям афоризмах о значении страданий для познания.

Как телесные страдания были предлогом для внешнего уединения, так в его психических страданиях следует искать одну из самых глубоких причин его сильно обостренного индивидуализма, его резкого подчеркивания слова «отдельный» в смысле «одинокий». Понимание отдельности человека у Ницше таит в себе историю болезни и не идет в сравнение ни с каким общим индивидуализмом: содержание его обозначает не «удовлетворение самим собой», а, скорее, «претерпевание самого себя». Следя за мучительными подъемами и падениями в его душевной жизни, мы читаем историю стольких же насилий над самим собой, и длинная, мучительная, геройская борьба таится за отважными словами Ницше: «Этот мыслитель не нуждается ни в ком, кто бы опровергал его; он сам удовлетворяет себя в этом отношении!»

Он говорит о влиянии настроений больного и выздоравливающего на ход мыслей и следит за тончайшими переходами таких настроений вплоть до самых высоких духовных их проявлений. Периодически возвращающиеся заболевания, подобные его собственным, постоянно отделяют один период жизни от другого, и тем самым один период мысли от другого. Эта двойственность создает впечатление и сознание двух сущностей. Благодаря ей все бытие обновляется каждый раз, приобретает для духа «новый вкус», как он метко выражается, и создает совершенно новое отношение даже к самому привычному и будничному. Все получает какую-то свежесть и как бы покрывается светлой росой утренней красоты, потому что была НОЧЬ, отделяющая его от предыдущего дня. Таким образом, каждое выздоровление становится палингенезисом самого себя и вместе с тем жизни вокруг – и тогда снова скорбь «поглощена победой».

Только внутренняя потребность его натуры, только мучительная жажда выздоровления приводила Ницше к новым идеям. Но стоило ему отразить себя в них, ассимилировать их своей собственной силой, как его охватывала новая горячка, тревожно толкающая избыток его внутренней энергии, который, в конце концов, направлял жало против него самого, делая его больным самим собою. «Только избыток силы есть доказательство силы», – сказал Ницше в предисловии к «Сумеркам богов». В этом излишке сила его сама создает себе страдания, изводит себя в мучительной борьбе, возбуждает себя к мукам и потрясениям, которыми обусловливается творчество духа[5].

С гордым восклицанием: «что не убивает меня, то делает меня сильнее!» («Сумерки богов») он истязает себя не до полного изнеможения, не до смерти, а как бы нанося себе болезненные раны, в которых он так нуждался. Этот поиск страдания проходит через всю деятельность Ницше, образуя истинный источник его духовной жизни. Лучше всего это выразилось в следующих словах: «Дух есть жизнь, которая сама же наносит жизни раны: и ее собственные страдания увеличивают ее понимание, – знали ли вы уже это раньше? И счастье духа заключается в том, чтобы быть помазанным и обреченным на заклание, – знали ли вы уже это?.. Вы знаете только искры духа: но вы не видите, что он в то же время и наковальня, и не видите беспощадность молота!» («Так говорил Заратустра»).

«Упругость души в несчастии, ее ужас при виде великой гибели, ее изобретательность и мужество в том, как она носит горе, смиряется и извлекает из несчастия всю его пользу, и, наконец, все, что ей дано – глубина, таинственность, притворство, ум, хитрость, величие, – разве это дано ей не среди скорбей, не в школе великого страдания?» («По ту сторону добра и зла»). Ницше всякий раз нужно, чтобы душа пламенела для того, чтобы получить ясность и яркий свет познания, но пламень этот никогда не должен превращаться в благотворную теплоту, а должен ранить сжигающими и сверкающими огнями.

Эта необыкновенная способность уживаться заново с самым тяжелым насилием над собой, осваиваться с каждым новым пониманием вещей существовала как бы для того, чтобы разлука со вновь приобретенным делалась с каждым разом все более потрясающей. «Я иду! Сожги свою хижину и иди мне навстречу!» – повелевает ему дух, и упрямой рукой он вновь и вновь лишает себя крова и идет в темницу, навстречу приключениям, с жалобой на устах: «Я должен снова подняться на ноги, на усталые, израненные ноги, но я вынужден это сделать, и на самое прекрасное, не имевшее силы удержать меня, я оглядываюсь злобным взором – именно потому, что оно не смогло удержать меня!» («Веселая наука»). Как только ему становилось отрадно среди какого-нибудь миросозерцания, на нем самом исполнялось его же пророчество: «Кто достиг своего идеала, тот тем самым и перешагнул через него»(«По ту сторону добра и зла»).[6]

Перемены воззрений, склонность к метаморфозам лежат в самой глубине философии Ницше и как бы образуют лейтмотив его системы познания. Не без причин называет он себя в заключительной песне в «По ту сторону добра и зла» «борцом, который слишком часто побеждал самого себя, – слишком часто противился собственной силе – и собственной победой изранен и стеснен».

По своей героичности эта готовность Ницше жертвовать убеждениями положительно заменяет в душе Ницше стойкость убеждений («Убеждения более опасные враги истины, чем ложь»). «Мы бы не дали себя сжечь за свои убеждения, – сказано в «Страннике и его тени», – мы не настолько уверены в них. Но, быть может, мы пошли бы на костер за свободу иметь мнения и иметь право менять