Символическая жизнь. Том 2. Работы разных лет - Карл Густав Юнг Страница 23

неизбежный вывод – что в таком случае должно существовать и другое, «нормальное» бессознательное, помимо того, которое образуют произвольные вытеснения. Это «нормальное» бессознательное состоит из того, что Фрейд именовал «архаическими пережитками». Но если эдипов комплекс представляет собой универсальный тип инстинктивного поведения, не зависящий от времени, места и индивидуальной обусловленности, отсюда неизбежно следует, что он не может быть единственным. Комплекс инцеста, несомненно, является одним из наиболее значимых и наиболее известных комплексов, у него, очевидно, должен быть свой женский аналог, который будет выражаться в соответствующих формах. (Некогда я предложил название «комплекс Электры»[134].) Но к инцесту, скажем прямо, все затруднения человеческой жизни все-таки не сводятся, пускай фрейдистская психология уверяет, что дело обстоит ровно так. Существуют и другие типичные закономерности, регулирующие отношения отца и сына, матери и дочери, родителей и детей, братьев и сестер и так далее. Эдип – всего один образец поведения, модель поведение сына – и то лишь до определенного мгновения. Мифология, фольклор, сны и психозы чрезвычайно богаты на иные образцы, предлагают нам неисчислимое множество моделей и формул, причем не только для семейных отношений, но также для отношений мужчины и женщины, отношений индивидуума и общества, сознательных и бессознательных, опасностей для тела и души и пр.

1262 Эти архетипы оказывают сильнейшее воздействие на человеческие взаимоотношения. Позволю себе мельком упомянуть, в практическом применении, о значении анимуса (архетипа мужчины в женщине) и анимы (архетипа женщины в мужчине), источниках мимолетного счастья и затяжных страданий в браке и дружбе.

1263 Автору книги есть что сказать по этому поводу, исходя из собственной врачебной практики и трудной, но плодотворной работы с людьми. Книга безусловно заслуживает прочтения и, надеюсь, удостоится заинтересованного внимания читателей.

К. Г. Юнг,

август 1956 г.

Предисловие к книге де Ласло[135] «Душа и символ»

1264 Доктор де Ласло отважилась шокировать американского читателя, включив в составленную ею подборку моих произведений ряд наиболее трудных для понимания статей. Сочувствуя читателю, я охотно признаю, сколь заманчиво, блуждая взглядом по страницам книги, пытаться в кратчайшие сроки уловить суть дела: сколь неизбежна, если хотите, эта ловушка обманчивой простоты. Мне знакомы очень и очень многие люди, которые, открыв одну из моих книг и наткнувшись на ряд латинских цитат, тут же закрывают книгу, ибо латынь означает погружение в историю, следовательно, уводит к смерти и нереальности происходящего. Боюсь, мои работы требуют терпения и размышлений. Я знаю, что читателю придется непросто, он-то привык узнавать главное из информативных заголовков. Но добросовестному ученому не пристало обманывать публику громкими заявлениями и броскими утверждениями. Он пытается объяснить, предоставить необходимые доказательства, закладывая тем самым основу понимания. Более того, в моем случае понимания требуют не общеизвестные факты, а, скорее, те, которые малоизвестны или даже вовсе будут в новинку. Поэтому на мне, собственно, и лежит обязанность сообщать об этих фактах. А раз такие неожиданные новинки требуют не менее неожиданных объяснений, я столкнулся с необходимостью раскрыть саму природу моего доказательного материала.

1265 Факты представляют собой опыт, полученный в результате тщательного и кропотливого изучения некоторых психических процессов, которые врач наблюдает в ходе психического лечения. Поскольку эти факты сами по себе не подлежат удовлетворительному объяснению, приходится искать возможные аналогии. Когда, например, приходит пациент, создающий символические мандалы во сне или в своем воображении наяву, и начинает объяснять эти круги с точки зрения определенных сексуальных или иных фантазий, данное объяснение лишено всякой убедительности, поскольку у другого пациента мы выявляем совершенно иную мотивацию. Также недопустимо считать, будто сексуальная фантазия более вероятна как мотивация, чем, например, стремление к власти, поскольку мы знаем из опыта, что предрасположенность индивидуума неизбежно приведет его к предпочтению того или другого. При этом у обоих пациентов может быть нечто общее – состояние умственного и морального замешательства. Конечно, разумнее и полезнее ухватиться за эту подсказку и попытаться выяснить, связаны ли круговые изображения с этим состоянием ума. Третий пациент, тот, кто создает мандалы, является, быть может, шизофреником, причем до такой степени, что его нельзя даже расспросить о соответствующих фантазиях. Этот больной явно растворился полностью в хаотическом состоянии. Четвертый же пациент – семилетний мальчик, который украсил угол комнаты, где стоит его кровать, многочисленными мандалами, без которых не может заснуть. Он чувствует себя в безопасности только тогда, когда их видит. Его фантазия говорит, что они защищают его от безымянных страхов, приходящих по ночам. В чем проблема этого ребенка? В том, что его родители подумывают о разводе[136]. А что мы можем сказать об убежденном научном рационалисте, который творит мандалы во сне и в фантазиях наяву? Ему пришлось обратиться к психиатру, так как он приблизился вплотную к потере рассудка вследствие внезапного нашествия удивительных снов и видений. В чем коренилась его беда? В столкновении двух одинаково реальных миров, внешнего и внутреннего. Он больше не мог отрицать это обстоятельство[137].

1266 Нет необходимости продолжать это перечисление, поскольку, если вынести за скобки все теоретические предрассудки, основной причиной создания мандал выступает, по-видимому, определенное, характерное психическое состояние. Но есть ли у нас какие-либо доказательства, способные объяснить, почему в таком состоянии люди принимаются рисовать мандалы? Или так выходит случайно? Мы должны, следовательно, задаться вопросом, являются ли наши переживания единственно возможными – а если нет, то где искать сопоставимые случаи. Что ж, найти их не составляет труда; мы обнаруживаем множество параллелей на Дальнем Востоке и Дальнем Западе[138], да и прямо здесь, в Европе, только несколько сотен лет назад. Справочники хранятся в наших университетских библиотеках, но за последние двести лет их никто не читал, а еще они – о ужас! – написаны на латыни, некоторые даже на греческом. Разве они мертвы? Разве эти книги не звучат далеким эхом прожитых жизней, эхом умов и сердец, полных страстей, надежд и желаний, столь же насущных, как и наши собственные? Так ли уж важно, рассказывает ли некий текст историю пациента, который жив по сей день или который умер пятьдесят лет назад? Вправду ли имеет значение, говорят ли с нами о своих страданиях, устремлениях и упованиях на современном английском языке, на латыни или на греческом? Можно сколько угодно утверждать, что мы принадлежим сегодняшнему дню, но ведь было и вчера, столь же реальное, столь же человечное и пылкое, как миг, который мы именуем «сейчас», но который – увы – через несколько часов станет вчерашним днем, таким же мертвым, как