Салли Сэйтл - Нейромания. Как мы теряем разум в эпоху расцвета науки о мозге Страница 37

Выражаясь фигурально, жюри присяжных все еще совещается по поводу того, какой вклад может внести нейронаука в юридическую практику. В случаях, когда речь идет о смертной казни, судьи все чаще сталкиваются с изображениями мозга, предъявляемыми в качестве доказательств, но исследователям трудно выявить, каков их вклад в том водовороте доказательств, которые оказывают влияние на решение присяжных. И даже в том случае, когда эти изображения принимаются в расчет и влияют на решение присяжных, вердикт не обязательно будет «неправильным». Быть может, оправдание или смягчение приговора по причине безумия в некоторых случаях действительно справедливо. Что же касается ценности функциональных изображений мозга в зале суда, то здесь картина яснее: они пока не привносят ничего такого, чего адвокаты и эксперты не могли бы понять, пользуясь традиционными методами криминалистики. В лучшем случае участники процесса просто сталкиваются с досадной проблемой нейроизбыточности, получая с помощью нейровизуализации ответы, которые они могли бы получить другим способом.

Вероятно, в определенных случаях помилование или оправдание по причине невменяемости является единственным выходом. Нет сомнений, что некоторые люди неспособны понять закон, а другим бывает очень трудно подавить свои побуждения — а иногда, вероятно, даже невозможно. Но изображения мозга пока что не могут точно указать нам этих людей. Трагический случай Андреа Йейтс является показательной иллюстрацией. Что-то очень сильно нарушилось в ее мозге. Но ни томограмма, ни какое-либо другое биологическое обследование не смогли пролить свет на ее состояние лучше, чем врачи, разговаривавшие с Йейтс и ее родственниками и читавшие ее психиатрическую карту. Чтобы понять Андреа Йейтс и ее преступление, «вы должны понять почему, — говорит судебный психиатр Филлип Ресник, выступавший в качестве свидетеля от имени Йейтс. — Но вы не можете увидеть это “почему” на фМРТ» (51).

С нашей точки зрения, на сегодняшний день потенциальная способность функциональной нейровизуализации ввести в заблуждение превышает ее способность предоставить ценную информацию, хотя в будущем по мере продвижения технического прогресса это соотношение может измениться. И до тех пор, пока нейробиологи и специалисты в области права не получат возможность четко соотнести информацию о функции мозга с правовыми нормами уголовной ответственности, адвокаты, присяжные и судьи по-прежнему должны полагаться на традиционные методы оценки поведения подсудимых: беседы, наблюдения, показания свидетелей, истории психических болезней и проверенное временем клиническое обследование (52). Пока только благодаря этим традиционным методам можно делать более тонкие выводы о психическом состоянии обвиняемого.

Сканирование мозга никогда не позволит полностью описать разум преступника (и любой другой, если уж на то пошло), но, возможно, однажды оно сможет более эффективно выявлять специфический характер нейронной активности, тесно связанный с фундаментальными расстройствами способности к рациональному мышлению и самоконтролю. Также было бы полезно получить со стороны нейронауки подсказки по некоторым бесконечно обсуждаемым проблемам, например как выявить обвиняемых, которые симулируют психические заболевания, пытаясь избежать судебного процесса, или как отличить ложные воспоминания о сексуальном насилии от истинных.

Будут ли преодолены внушительные технические препятствия, мешающие делать надежные выводы на основе данных нейровизуализации, нам предстоит увидеть, но даже если это случится, избежать субъективных суждений все равно не удастся. Допустим, однажды данные о мозге обвиняемого смогут подтвердить, что у него наблюдается недостаток способности действовать рационально. Общество по-прежнему будет стоять перед вопросом: сколько именно этой способности должно быть у подсудимого, чтобы присяжные сочли его невменяемым и менее виновным в преступлении? Где специалисты должны провести черту? Какое количество отклонений в развитии префронтальной коры, недостаточной миелинизации или избыточной лимбической активности необходимо для поддержки заявления, что обвиняемый не может осуществлять самоконтроль, не «чувствует» разницы между добром и злом или был неспособен судить здраво? (53).

Применительно к психопатам правовед Кен Леви задается вопросом: «Должны ли они считаться уголовно ответственными, если они рационально понимают разницу между добром и злом, но эмоционально не способны постичь нравственную значимость своих криминальных деяний?» (54). Что касается правомерности смертного приговора для несовершеннолетних, есть ли что-то магическое в возрасте 18 лет? К добру или к худу с 2005 года закон провел линию на этом возрасте, но не существует точного порога в развитии нервной системы, за которым молодой человек превращается из бесшабашного тинейджера в серьезного взрослого, вдумчиво принимающего решения. Взросление происходит постепенно, и этот процесс обнаруживает очень большие индивидуальные различия, отчасти в зависимости от семейных, социальных и культурных обстоятельств, которые ребенок не может контролировать. Существуют веские этические причины для отмены смертной казни в отношении малолетних убийц. Но должна ли «ней- робиология их коллективного мозга» исключить применение определенных форм наказания для тинейджеров как для целой категории людей — это вопрос, на который наука не может ответить в одиночку.

В следующей главе мы исследуем запутанный философский вопрос, поднятый прогрессом нейронауки: угрожает ли наука о мозге представлению, что люди — все люди, а не только преступники — обладают свободой действия?

Все большее число ученых сегодня бросают вызов основополагающей предпосылке права: что, за некоторым исключением, люди являются рациональными, свободными в своем выборе и ответственными за свои действия созданиями (55). Их аргументация звучит так. Поскольку наше поведение порождается функционированием мозга, который, в свою очередь, порождается взаимодействием генов и окружающей среды (факторов, которые мы не можем по-настоящему контролировать), получается, что мы на самом деле не «выбираем» своих действий. Таким образом, мы не можем нести никакой моральной ответственности за свои плохие поступки. Очевидно, что такая перспектива подразумевает значительные последствия для структуры нашей системы уголовного права.

«Прогресс в понимании химической основы поведения будет делать все более несостоятельным стремление придерживаться веры в концепцию свободной воли», — написал биолог Энтони Кэшмор (56). «Я полагаю, что время благоприятствует тому, чтобы общество переоценило свое представление о свободной воле, а политики пересмотрели системы уголовного права». Однако это проще сказать, чем сделать. Способны ли мы вообще отказаться от нашего интуитивного представления о свободной воле или существенно изменить его? И может ли нейронаука предложить для этого убедительные доводы? В следующей главе мы объясним, почему сомневаемся в том, что она на это способна.

БУДУЩЕЕ ВИНЫ

Нейронаука и моральная ответственность человека

В мае 1924 года два молодых человека задумали украсть и убить ребенка из состоятельной семьи. Натан Леопольд-младший, 19 лет, и Ричард Леб, 18 лет, провели несколько месяцев за планированием и репетициями того, что они назвали «идеальным преступлением». В день убийства они выбрали подходящую жертву — 14-летнего Бобби Фрэнкса, который был троюродным братом Леба и сыном местного миллионера. Когда Фрэнкс шел домой из школы по предвечерним, утопающим в зелени окрестностям чикагского Гайд-парка, рядом с ним остановился арендованный родстер, и двое пригласили его садиться. Через несколько минут легкомысленного разговора о теннисной ракетке двое насмерть забили парня дубинками и поехали на окраину небольшого городка неподалеку от Индианы. Добравшись туда, они окунули лицо Фрэнкса в соляную кислоту, чтобы полиции было сложнее его опознать, и поспешно спрятали его обнаженное тело в канализационной трубе (1).

Позднее в тот вечер убийцы вернулись в элегантный дом Леопольда в Гайд-парке. Они пили и играли в карты, прервав свою игру приблизительно в полночь, чтобы позвонить семье Фрэнкса и сказать, что они ждут выкупа за их похищенного сына. Леопольд и Леб ни на минуту не предполагали, что могут быть пойманы. Эти золотые мальчики из привилегированных семей Чикаго (Леопольд, по некоторым данным, имел коэффициент интеллекта 200, Леб к 18 годам уже закончил колледж)

были уверены, что свободны от законов, регулирующих поведение простых смертных.

Через несколько дней их план был раскрыт — полиция обнаружила на месте преступления примечательные очки в роговой оправе и вышла по ним на Леопольда. Вскоре после этого оба были переданы суду по обвинению в похищении и убийстве человека. Их родители наняли знаменитого адвоката Кларенса Дэрроу для защиты в процессе о совершении деяния, прозванного «преступлением века» (2).