Юрий Екишев - Россия в неволе Страница 49

– Точно, ты дельфин! То сплю, то не сплю, то сплю, то не сплю… Козерог. Перед вами может возникнуть достаточно сложная, но выполнимая задача… Репа, может, ты Козерог? Готовься глотать точковку, сейчас залетят… Избегайте частых встреч с начальством! Короче, при проверке – Козероги в шахту…

Это длится довольно долго. Гороскоп заканчивается обычным пожеланием: "удачи вам!", и Арчи подытоживает: "Удачи вам, пацаны, и фарту, и скорейшего срыва на "золотую"!

Не успел он сорвать аплодисменты, как звякает замок, все напрягаются – опять новый рулет, за ним – новый человек, за ним – новые хлопоты, новый ожог, привыкание к тому, кто ещё не знал, что он член семьи. Хотя, кажется, на этот раз проблем – не будет: вводят дедушку под шестьдесят (или на столько он выглядит), что уж тут-то может быть "нового-хренового"?

Саныч спит. Амбалик тоже. Навстречу новенькому, насмотревшись как это делают Саныч с Амбаликом, выходит Рушан. Производит первый, поверхностный амбулаторный опрос – как по жизни, всё ровно? Не было ли гадского-блядского? Видно, что дед, почти пенсер, половины не понял, о чём речь, или сделал вид. Всё перешло на панибратские стрелки – а где жил? А того-то знаешь? А вши-блохи есть-нет? На матрасах спал ИВС-овских, откуда обычно завозят этих животных? Просматривают швы на рубашке, принимают от него чай-май, кофе-шмофе, блок "Примы"… И хата вновь успокаивается. Дядя Вася сидит за дубком, попивает "купчика", озирается…

Прошло часа три. Дядя Вася всё озирается, тревожно глядит по сторонам. Вряд ли его интересуют облепившие стены дрозофилы. Что-то не то. Молодёжь бегает по хате: нарды, беспрерывные перекусы с "бичиками" и толстенными бутербродами. Кто-то нет-нет да принюхается: – Эй, кто там на долине? Что за запах? Репа, опять ты? Что ел-то? Смотри, тапочки оборвёт, держите его семеро! – бубнит Арчи с набитым ртом. Репа оказывается, спит всё ещё за занавеской из простыни, а на долине Вихорь бреется.

Откуда всё же запах?

Вскрылось, но не сразу – дядя Вася наложил в штаны. В боксике, когда поднимали, долго терпел. Здесь чего-то стеснялся или опасался, и в оконцовке – опа! Нежданчик…

Нашли ему штанцы, вскипятили несколько литровиков воды – обмыться над долиной, всё в лучшем виде… Но всё равно нервничает что-то дед, темнит дядя Вася, что-то жжёт ему ляжку – вертится на всякий звук…

Понемногу просыпаются, возвращаются из Матрицы, Амба с Санычем. Амба читает накопившиеся за его сон малявки, а Саныч садится напротив дяди Васи:

– Хромаешь? – спрашивает Саныч, свободный от предыдущих сведений, как бы вскользь, как бы нехотя.

– Что-что, не понял? Я по-вашему не очень-то.

– От кого топаешь, дед?

– Ни от кого. Я вообще с деревни. Не знаю, что тут и как, это вы тут сидите…

– Сидят куры на насесте, а мы срок отбываем, – роняет Саныч, прикуривая, посматривая на дедка одним глазом, другой прикрывая от дыма. – Сколько лет тебе?

– Я с пятьдесят первого. Пятьдесят пять, выходит, своих…

– А выглядишь старше. Жисть потрепала, так, дед? – выпускает вверх дым Саныч. И на потолке мушки, и желтизна от слабого освещения. – Сам откуда?

– Говорю, с деревни. Сам я, вообще-то с Баку, русский… Служил под Питером, в войсках дорожных. Год прослужил, часть расформировали, и я – сюда, в эти края.

– Сюда?

– Да, женился. Дом в деревне купил. Вот, на старости лет, повздорили со своей-то, я ей челюсть маленько рихтанул, а она меня засадила. Год посёлка. Обычная история.

– Да не очень обычная, – спокойно, глядя "дяде Васе" прямо в глаза, уже с некоторой силой сказал Саныч. – Кто это из Баку, сюда, в солнечную Коми, после года армии, стремится? Природа, что ли, понравилась? На открытках учимся?

– Природа?.. Не знаю, при чем тут природа? – заерзал дядя Вася, подыскивая нужный ответ. – Говорю, сам женился, дом купил, вот и переехал.

– Ну да, ну да… Не сидел?

– Нет, нет, не сидел. Ни разу.

– Ну да… Ну да… – Саныч лениво, кончиком "Мальборо", указал на наколки – перстаки на левой руке, надпись вязью на правой: – А это? Память о малолетке?

– Говорю, не сидел. Ну что вы за люди!

– Люди, как люди. Штаны дали тебе новые. Ещё есть наколки?

– Наколки? – вспотел дедушка – не дедушка, ровесник после-сталинской России. – Есть парочка. Я вообще-то в химзащите работаю, на лесопромышленном… Нас в Обнинск послали – там, где атомная станция, обеззараживать. Вот там, на вахте, мне накололи…

Молодёжь, почуяв кровь, наскакивает – химзащита – это пожарники – это МЧС, а МЧС – это войска, красные. Синие снаружи, красные внутри. Но дядя Вася от них отбивается: химзащита – это производство. Но не от Саныча, который спокойненько ждёт, пока дядя Вася медленно расстёгивает ворот рубашки, обнажая наколку вокруг шеи: цепочка, и на ней – крестик: – Это в память о дочери…

Саныч, знающе, усмехается: – Ну, дед, а говоришь – не сидел. Мы не этой масти…

Что за масть – интересуется молодняк, и узнает, что крестик на шее – это завхоз.

– Это я в память о дочери. Пока был на вахте, в Обнинске, она умерла. Я даже на похороны не успел, не отпустили. Вот и наколол… Там станция, атомная…

Амбалик, услышав краем о чём речь, отвлёкся от своего романа в письмах, от бесконечных "опасных связей" и тоже вошёл в разговор, на спокойной и настойчивой ноте Саныча:

– Дядя Вася, дуру не гони. Был завхозом? Или в ДПНК прислуживался?

– Да не был я нигде! – затроил явственно дядя Вася.

– Ну разденься, хоть до пояса покажись… – уже по-гестаповски спокойно, с угрозой, по-мюллеровски максимально вежливо предложил Амбалик, ещё не накинувший ни майки, ни рубашки, сверкая мёртвыми головами в фуражках люфвтваффе на левом и правом предплечьях.

Дядя Вася нехотя стягивает свежую рубашку, обнажая на своих плечах – то ли тюльпаны, то ли лилии, или орхидеи – слабый уже от прошедших лет рисунок, похожий на нечеткую китайскую живопись. На дряблом животе – расползшаяся иконка и корявые надписи. Амбалик с Санычем, переглянувшись, смеются:

– Не сидел, говорит… Перстаки, цепочка, лилии, иконы, – тыкая в дядю Васю как в экспонат на музейном подиуме, на живое чучело старого продажного зека, наглядное пособие – как попусту прожить жизнь…

– Ребята, товарищи… Это просто баловство… Это на вахте, на Обнинске, пять лет назад, может, слышали? История громкая!..

Амбалик прищуривается, потом тыкает в свои наколки, в черепа и прочее:

– Вот. Этим пятнадцать лет. Понял, о чём я? И не надо мне говорить про пять лет… – указывая на бледные, расплывшиеся почти до "водяных знаков" тюльпаны. – Этим минимум двадцать, двадцать пять!..

Дядя Вася молчит, натягивая до шеи рубашку, говорит в сторону, отводя взгляд, настаивая на не прокатившей версии:

– Баловство. Плохо получилось… Жжёнка неудачная…

– Ну ладно. Сейчас начнётся: жжёнка, тушь-чушь… Дуру не гони, – Саныч уже разозлился, закипел. – Слышь. Насчет гадского-блядского поясни?

– Да не понимаю я этого!..

– Ну, заявления писал? Кого-нибудь сажал? Подумай… – Саныч с Амбаликом уединяются в проходе между шконарями, переглядываются, им даже не приходится разговаривать по сути. И так всё уже ясно, согласно их междометий. – Да ну на хрен!... Ну, конечно, Обнинск!.. Не знаю, не плавал… Куда мы попали? Ох этот, поселковый контингент, спецлютый режим… Сплошь дятлы продуманные, да, Арчи?

Толстячок Арчи кивает сверху, и заговорщически подмигивает.

– Короче, две минуты тебе, дед! Определись! Гонит, определенно, а что гонит? Не то пальто!..

Дядя Вася опять присел на краешек трамвайки, озираясь, чуть не во второй раз собираясь менять штаны. – Что-то не то? А что?

– Ну как, заявления писал? Люди из-за тебя страдали? Сидели? Сейчас ведь пойдет о тебе курсовая по всему централу, что заехал "дядя Вася" – и если что за тобой есть – нам отпишут – всё выяснится, – поясняет уже Репа, как младенцу, очевидные вещи.

– Да было, один раз, так это давно уже… – дядя Вася поясняет восемнадцатилетнему Репе, как о какой-то мелочи, которая ему, пацану, и знать-то не обязательно – всё прошло и быльем проросло. – Давно, сейчас сочту, тринадцать лет назад…

– Ну, и дальше? – выходят Амба с Санычем.

– А что дальше? – оборачивается дед.

– Что было-то?

– Да, подхожу к лодке своей моторной. А денег нет…

– Что за деньги? В лодке? Кто украл-то?

– Кто-кто! Юрка "Точило", кто… Деньги там у меня были, да ящик водки на продажу…

– Ах, водки…

– Да, водки! Время-то тяжелое было. Перестройка. Водка, деньги за водку. Наценку-то я маленькую давал – все знали. Зачем воровать-то!..

– А сколько "Точиле" дали?

– Да немного… Два года всего.

– Всего? – нервно хохочет Амбалик. Саныч, совсем озлившись на современника, будучи вовсе не кровожадным. – И что? Дорого два года-то оценил?

– А что он… зачем воровать… Деньги за водку, да ещё и ящик…