Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей - Билл Боуринг Страница 34

я полагаю, важно снова вернуться к Марксу и его определению «науки», а также его пониманию действительности, которое Бронуен Морган изложила в вышеприведённом отрывке. Имманентная критика — не просто средство указания несогласованности и несоответствия в господствующих идеологиях: для Маркса его теоретические интересы вели его к реальным открытиям. В этом отношении он следовал за Гегелем. Наука в гегелевском или марксистском смысле, или,— избегая этих пугающих имён,— реалистическом смысле — противоположность эмпиризма. Для Гегеля задача науки права, которой посвящена его «Философия права»,— «…развить из понятия идею, представляющую собой разум предмета, или, что́ то же самое, наблюдать собственное имманентное развитие самого предмета»[484].

Маркс и сам ссылался на важность «познания внутренней природы капитала»[485]. Позже, философ направления критического реализма, Рой Бхаскар, объяснил, что «объяснительные структуры, порождающие механизмы или (в излюбленной терминологии Маркса) существенные отношения (а) онтологически отличны, (б) обычно не синхронны и (в) возможно, противостоят явлениям (или формам явлений), которые они порождают»[486]. Сам Маркс утверждал, что «если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня»[487]. Наука в этом смысле поэтому отвергает представление или (как объясняла «представление»[488] социолог Маргарет Арчер) одномерную действительность, воспринимаемую чувствами: общественная наука подразумевает стратифицированный общественный мир, включающий ненаблюдаемые объекты. Социальные структуры действительно существуют — и имеют эмерджентную причиняющую силу.

Адорно и имманентная критика — и выхолащивание прав человека

Самым сильным представителем критической теории — более пессимистичным, но с много большим чувством критической вовлечённости, в сравнении с Хабермасом, был Теодор Адорно, особенно в своей «Негативной диалектике», изданной в 1966 г. в Германии и в 1973 г.— в Англии. Особенно поразительно, что критика Хабермасом Адорно и Хоркхаймера в «Философском дискурсе о модерне» почти полностью упускает главное в каждом из них.

Адорно изложил особенность метода Маркса и Гегеля следующим образом:

«Само имя диалектика говорит сначала лишь о том, что в её понятиях предметы не возникают, что они противоречат общепринятой норме adaequatio. ‹…› Противоречие — знак неистинности тождества, знак возникновения постигаемого в понятии. ‹…› Сознание видимости понятийной целостности ничего не может, ничего, кроме как преодолеть видимость тотального тождества… ‹…› Диалектика — это последовательное логическое осознание нетождественности»[489].

Чуть дальше есть чрезвычайный отрывок, который обеспечит мне переход к завершению этой главы: «Вместо того чтобы разрешить философии отделываться анализом пустых и ничтожных в эмфатическом смысле форм, Гегель обеспечил ей право и способность мыслить содержательно»[490]. Содержательное мышление — это нечто, унаследованное Гегелем, Марксом и Адорно от Аристотеля, о котором больше будет сказано ниже.

Поэтому, подводя итог, отстаиваемый мной взгляд заключается в том, что диалектика, с её методом имманентной критики, противоположна происходящему из философии Канта мышлению тождества, которое так беспощадно разоблачает Адорно[491]. Диалектика обеспечивает мост от критики к вовлечённости в реальный мир.

Что это означает для теоретического изучения прав человека?

Моя позиция состоит в том, что права человека — не просто риторика, а равно не набор этически нейтральных процедур или выхолощенных пустых форм, предложенных Хабермасом. Вот как Хабермас говорит об этом в своём очерке 2001 г.[492]:

«Система позитивного и принудительного права с таким индивидуалистическим качеством может появиться, только если сопутственно будет введено три категории прав. Если мы полагаем, что способность к общему согласию есть требование легитимности, эти категории таковы:

1. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые следуют из автономной разработки права на наибольшую возможную меру равной индивидуальной свободы действия для каждого человека,

2. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые следуют из автономной разработки статуса члена в добровольной ассоциации правового сообщества,

3. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые следуют из автономной разработки права каждого индивида на равную защиту по закону, то есть которые следуют из действенности индивидуальных прав,

4. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые возникают из автономной разработки права на равную возможность участвовать в законодательной политике».

Сразу очевидно, что права с этой точки зрения, если не имеют никакого особенного конкретного содержания, не имеют никакого содержания вообще. Фразы вроде «свобода действия» лишаются всякого смысла, кроме как элементов чисто лингвистической конструкции или совершенно абстрактной формулы для политической процедуры. Хабермас не в состоянии обеспечить ни какого-либо объяснения политической борьбы, ни причины для политической вовлечённости. Зачем беспокоиться?

Также и версия Мартина Лафлина — в очерке, являющимся единственным ответом на вопрос, имеет ли дискурс прав человека какое-либо основание, в сборнике «скептических» очерков по правам человека:

«Поэтому современные теоретики естественных прав включились в поиск силы этих прав в некоторой этической схеме, которая может быть показана как укоренённая в структуре разума…, но этот поиск, протянувшийся от Канта до Роулза, так и не смог выработать убедительный взгляд на права, который хоть в какой-то степени удовлетворял бы канонам объективности… Нас оставляют с утверждением, что такие права фундаментальны по существу, ибо пользуются всеобщей поддержкой… Предоставляемые властью основные права опираются на политический консенсус»[493].

Что касается Лафлина, я не уверен, как можно идентифицировать сами эти «каноны объективности». Но результат его подхода почти таков же, как у Хабермаса. Основные права, по Лафлину, не имеют никакого иного содержания, кроме данного им властями, в зависимости от чисто случайных субъективных факторов. Из этого следует, что права человека могут быть только риторикой.

В следующей главе я привожу доводы в пользу содержательного взгляда на права человека.

Глава 6

Содержательный взгляд на права человека

Как права человека могут быть чем-то, кроме риторики? Например, Алан Норри усматривает у Адорно положительную сторону, довольно близкую к тезису Дузинаса о «конце» прав человека, которым я займусь в главе 8. С точки зрения Норри, Адорно также говорит о

«…Социально-исторической эволюции сущности человека. Такое видение ситуации человека, скрытой и неосуществлённой, преодолевает границы существующих форм, в которых выражается свобода. Что стоит за этими формами и о чём сигнализирует их присутствие — это обещание реальной автономии. Оно зажато в пределах того, что выражается или понимается как фактически существующая автономия, как нечто зарождающееся в настоящем: то, что уже здесь, но также и ещё только „грядёт“»[494].

Я не согласен с такой позицией, как не согласен и с Дузинасом. Человеческая свобода, человеческая автономия, права человека — всё это — предметы и цели реальной борьбы в реальном мире.

Итак, что бы это означало — мыслить содержательно о правах человека (или же ещё и о других категориях и концепциях, находящихся в