Политические сочинения. Том IV. Политические опыты - Герберт Спенсер Страница 118

необходимая связь между империализмом и ограничением гражданской свободы выдвигалась там еще сильнее на первый план. Речь идет здесь не о том, что во времена императоров три четверти итальянского населения состояло из рабов, которые днем, работая днем в полях, закованные в цепи, спали ночью тоже в цепях, а те из них, которые служили привратниками, сидели на цепи у ворот. Все это, разумеется, было ужасно, но я имею в виду упомянуть лишь о том, что даже считавшаяся свободной часть населения Римской империи состояла на самом деле из людей, находившихся в более или менее тяжкой зависимости от чужой воли. Над римскими гражданами тяготело прежде всего рабство, обусловленное долгосрочной или сокращенной воинской повинностью, осложнявшейся такой суровой дисциплиной, при которой солдату приходилось бояться своего офицера в большей степени, чем неприятельского воина. Сверх того, даже и граждане, которые всецело или по преимуществу вели частную жизнь, вынуждены были подневольно трудиться для государства. «Каждый гражданин фактически рассматривался как слуга государства… каждому назначалась определенная постоянная работа. Римское общество состояло исключительно из людей подневольных: военных, ремесленников, земледельцев и чиновников, которые все оказывались в большей или меньшей степени рабами. В таком же положении находился и сам император, верховный глава чудовищной бюрократии, в которую превратилось римское общество. Он сделался игрушкой преторианской гвардии, которая являлась для него одновременно и средством охраны, и грозной опасностью. Вместе с тем римскому императору приходилось следовать всем установленным обрядностям. Гиббон имел поэтому полное право утверждать: «Сам император был первым рабом установленного им церемониала». Таким образом, всматриваясь в положение императорского Рима, мы убеждаемся, что, как всегда и всюду в подобных же случаях, те, кто обращал в рабство других, утрачивал через это и собственную свою свободу.

Тот же самый урок преподается временами хаотической неурядицы, насилия и кровопролития, наступившими после того, как рухнула Римская империя, представляющаяся многим еще и теперь достойной восхищения и подражания. Люди, которым так нравятся римские порядки, готовы простить самые мерзостные ужасы, если они в окончательном результате приводят к могуществу, льстящему грубой страсти к господству, хотя бы лишь в воображении. Пропустив эти кровавые времена, типической чертой которых служат преступления Хлодвига и злодейства Фредегонды и Брунгильды, перейдем от них к феодальному режиму, который вкратце можно охарактеризовать четырьмя словами: сюзерены, вассалы, крепостные и рабы. Этот режим, кроме беспрерывной борьбы за преобладание между местными мелкими державцами, обусловливавшей хроническое военное положение, характеризовался неограниченной властью каждого вождя или державца – герцога или графа – в пределах его собственной территории и различными степенями рабства у всех его подчиненных. Установленная формула присяги «Я ваш человек», для принесения которой вассал становился на одно колено перед своим сюзереном и касался рукой его руки, выражала взаимное соотношение различных степеней рабства в тогдашнем общественном строе. Верховный властелин всех рабов оказывался, как всегда, обращенным в подневольное состояние вследствие забот и стараний оградить свою жизнь и сохранить свое могущество. Он не снимал с себя лат, был всегда при оружии и самым тщательным образом оберегался от убийц и отравителей.

Переходя к позднейшей стадии западноевропейской истории, когда окончательное подчинение мелких державцев главному властелину стало свершившимся фактом и когда все графы и герцоги обратились непосредственно в королевских вассалов, мы убеждаемся, что свобода самих королей стеснялась не только постоянными заботами о государственных делах, но также и рабством, которое налагали на них безжизненная рутина придворного церемониала. Говоря о Франции Людовика XIV, госпожа Ментенон замечает: «Кроме самых высокопоставленных особ в государстве я не знаю никого злополучнее тех, кто им завидует. Если бы вы могли только составить себе понятие о том, какую жизнь приходится им вести!..»

Упомянем вскользь крайнюю степень подчинения правителя атрибутам правления, достигнутую в Японии, где божественный микадо, плененный требованиями своего священного состояния, лишен обычных свобод, и в чьей затворнической жизни одно время существовало такое наказание как ежедневное трехчасовое сидение на троне; не будем также подробно останавливаться на случае Китая, где, как сообщает профессор Дуглас, у императора «вся жизнь представляет собой непрерывный круговорот соблюдения церемониала» и «со дня вступления на трон до момента, когда он будет перенесен в могилу на Восточных холмах, часы и почти что минуты расписаны для выполнения особых обязанностей, предписываемых ему Советом по церемониям»; обратимся лучше к примеру, доставляемому Россией. Наряду с непрекращающимся покорением национальных меньшинств, в котором проявляется ее империализм, что можно сказать о ее внутренней организации? Мы видим многочисленную армию, служить в которой реально или потенциально обязаны все мужчины; мы видим огромный бюрократический аппарат, протянувший повсюду свои щупальца и жестко контролирующий жизнь каждого человека; мы видим государственные расходы, вечно превосходящие имеющиеся ресурсы, в результате чего возникает потребность в займах. В результате постоянного ощущаемого давления, как на личность, так и денежного, мы видим тайные революционные общества, постоянные заговоры, хроническую угрозу социального взрыва; и при том что каждому грозит Сибирь, мы видим у всемогущего руководителя этого порабощенного народа постоянный страх за свою жизнь. Даже когда он отправляется инспектировать свои войска, возникает необходимость соблюдения строгих мер предосторожности, предпринимаемых дополнительной армией солдат, жандармов и шпионов, рассредоточенных там и тут в целях предотвращения возможных нападений; аналогичные меры предосторожности, которые иногда не помогают, предпринимаются против убийства с помощью бомб при передвижениях на автомобилях и по железной дороге. Часть жизни, не поглощаемая государственными делами и религиозными ритуалами, отнимается заботами о личной безопасности.

Какой урок можно извлечь из этого? Может, в нашем случае не следует объединять империализм и рабство, как они оказываются объединены повсюду в мире и во все времена? Большинство с этим согласится. Более того, они соединят, как это недавно сделал наш поэт-лауреат[96] в названии стихотворения, слова «Империализм и свобода», как в старые времена путая имя с вещью. Гиббон пишет: «Август понимал, что люди ориентируются на названия, и оказался совершенно прав, ожидая, что сенат и народ подчинятся рабству, при условии что их будут уважительно уверять в том, что они по-прежнему пользуются своими древними свободами» (Decline and Fall, i. 68.).

«Я свободный! – Думает англичанин. – Как же может быть иначе, если я имею право голоса при выборе представителя, который участвует в определении действий страны, как внутри, так и за рубежом?» Опускание избирательного бюллетеня он отождествляет с обладанием правом осуществлять те неограниченные действия, которые подразумеваются в понятии «свобода»; возьмем только один пример: угроза наказания каждый день напоминает ему о том, что его дети должны воспитываться по лекалам государства, – не так, как хочет он, а так, как хотят другие люди.

Но давайте