Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод Страница 52

Переосмысление взгляда на адюльтер происходило неравномерно в разных культурах. Чтобы убедиться в справедливости данного тезиса, достаточно сравнить пафос двух работ, опубликованных практически в одно и то же время в России и Франции.

По утверждению российского автора, в конце XIX века «разврату» часто{106} предаются как представители «невежественного народа», так и «культурных слоев» (сюда причислялись техники, инженеры, врачи, юристы). Такие деяния, настаивал Л. А. Золотарев, были предопределены уверенностью мужчин в своей природной полигамности, их неумением или нежеланием интенсифицировать эмоциональный потенциал жены, а также поспешным, подчас корыстным заключением брака или разгульным стилем жизни, предшествующего легитимному союзу. Аргументация этого автора прямолинейна, выдержана в духе воинского устава. Показателен в этом смысле следующий пассаж: «Тот, кто в молодости посещал проституток, кто до брака жил интимной жизнью с другой женщиной, не может наслаждаться вполне счастливой супружеской жизнью» (Золотарев 1897: 42). В другом месте очерка страж брачной неприкосновенности утверждает, в духе современных феминисток, что истоки распущенности «сильного» пола проистекают из «векового рабства женщин» и «низкого умственного развития мужчин», — то и другое в совокупности якобы способствовало превращению «органа размножения в орудие наслаждения». Отсюда и вывод, как выстрел: «<...> считать супружеские измены преступлением» (Там же: 22).

По-иному видится проблема супружеской неверности П. Лафаргу. В своих рассуждениях он опирается на результаты опроса читателей, проведенного газетой «Фигаро». Как предполагал французский аналитик (и с этим можно согласиться лишь отчасти), если бы кто-то поинтересовался мнением средневековых людей о супружеской измене, то они — рыцарь и горожанин, священник и мирянин, ученый и неученый, — нисколько не задумываясь, ответили бы, что супружеская измена означает разрушение семьи и нравственности и потому заслуживает самого строгого наказания. Почему высказанное положение не выглядит безупречным? Сомнение вызывает позиция, приписываемая рыцарскому этосу.

В средневековой Европе матримониальные правила, принятые в феодальной среде, способствовали зарождению романтической любви (куртуазной — от старофранцузского «court» — двор). Эти же правила привели к расширению границ отчужденной сексуальности. Что я имею в виду? Аристократия всячески стремилась ограничить раздел земли, а потому заботилась о женитьбе одного, обычно старшего сына. В своем большинстве младшие оставались холостыми. Разумеется, их эротические потребности ни в коей мере не ущемлялись — к их услугам были служанки и проститутки. Но такие контакты, понятно, не требовали ни эмоциональной концентрации, ни соревновательности, и со временем взоры «младших» феодалов стали обращаться на замужних матрон. Высказывая этой женщине свою «рабскую» подчиненность, рыцарь только и помышлял о том, как бы разделить с нею ложе. Мораль старопровансальского дворянина основывалась на признании прав природы и человеческих чувств. Любовь понималась не как грех, а как добродетель. Потому-то в божбе рыцарей фигурировала не жизнь, не здоровье или спасение души, а высшая милость их дам. Феодал из Прованса не говорит: «Клянусь своим телом», «Пусть погибнут мое тело и душа», но «Пусть мне не придется больше возлежать с моей дамой» (Фридман 1965: 328). Замужняя женщина, однако, не могла открыто располагать своим телом: оно — неотъемлемая собственность мужа. Дама, замеченная в нарушении этикета, подвергалась вместе с сообщником суровому наказанию. Опасность придавала особую пикантность любовной игре, к тому же ритуал предписывал женщине идти на определенные уступки: шаг за шагом умножая дозволенные ласки, с тем чтобы еще больше разжигать желания почитателя. Демонстрируя умение изысканно завлекать матрону, рыцарь подчеркивал тем самым принадлежность к миру избранных. Не правда ли, речь идет о любви отнюдь не «платонической»? Практика галантной любви опиралась, с одной стороны, на мужскую обходительность и храбрость, а с другой — на женскую изощренность и жертвенность. Не лишне подчеркнуть: дама, по сравнению с рыцарем, который мог быть и холостым, и женатым, должна была — в силу своего брачного статуса — обладать удвоенной решимостью. Думаю, не покажется неожиданным следующее резюме: романтическая любовь внебрачна, жертвенна и манифестируема.

В этом свете легко понять, что следовать традициям и правилам романтизма могут немногие, но мечтать о нем может каждый обыватель, подпитывая воображение романами, фильмами, телевидением, Интернетом, конструирующими светлые пятна в жизни актора, в реальности ограниченной кухней, супружеской спальней, детской, офисом и могилой.

Вернемся, однако, к размышлениям Лафарга. К началу XX века (опрос проводился в 1903 г.), несмотря на то что религиозная и светская этика по-прежнему придерживались сугубо негативной позиции относительно адюльтера, общественное мнение тем не менее отнюдь не высказывалось стопроцентно в ее (этики) пользу. И это, по словам автора, являлось если не самым интересным, то, по меньшей мере, самым значимым открытием: «Неопределенность мнений в вопросе, находившем когда-то столь ясный <...> ответ, — не доказывает ли это, что мы (французская нация. — С. Г.) переживаем время, сходное с периодом разложения греко-римской цивилизации, когда приходили в упадок пережившие себя обычаи, учреждения и идеи, появились признаки нового мира?» (Лафарг 1904: 54). Стало быть, если для Золотарева адюльтер однозначно — преступление, то Лафарг, осознавая временный характер всех обычаев и конвенциональность норм нравственности, поддерживал стремление своего народа к публичному (а не «в самом тесном кругу» — на кухне) и активному обсуждению злободневной проблемы.

Итак, приведенные выше статистические показатели широкого распространения в XX веке последовательной полигамии разведенных мужчин и женщин, равно как и дискуссии относительно сексуального поведения состоящего в браке человека («не пожелай жены ближнего») — лишь частично можно считать доводами в пользу смягчения взгляда на аморальность адюльтера. Не более. Разумеется, намного доказательнее были бы свидетельства, полученные с помощью специальных опросов. Однако, насколько мне известно, таковые в нашей стране не проводятся или, по меньшей мере, не введены в научный оборот. Ввиду этого приходится опираться исключительно на собственную эмпирическую базу.

Начну анализ с наиболее прозрачного сюжета — ориентаций на возможность адюльтера для себя и партнера противоположного пола (см. табл. 11).

­

Табл. 11. Точка зрения замужних женщин и женатых мужчин на возможность вступления в параллельную сексуальную связь для себя и партнера противоположного пола (в %)*