Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов Страница 33

отношениях. Язык не является первичным, а тем самым «неустранимым» в восприятии. Первичным, по его мнению, является перцептивно-моторная способность к различению предметов и явлений. Уже ранние стадии формирования восприятия носят, как правильно отмечает Холенштайн, интерсубъективный характер, который обусловлен прежде всего тем, что оно осуществляется не только и не столько ребенком как «абсолютным субъектом», но фактически разделено между ребенком и взрослым. Восприятие организовано как «двухместное перцептивное отношение», в котором ребенок следует не только своим побуждениям или реагирует на объекты, попадающие в поле его перцепции, но и ориентируется на действия, взгляд взрослого, получая тем самым как бы «санкцию» на восприятие тех или иных объектов[252].

Тем самым, считает Холенштайн, возникает начальная ступень конституирования знака. Сначала знак возникает как индексальный (знак-указание), а затем как ассоциативный (иконический), что позволяет позже перейти на ступень неиконических и неиндексальных знаков, какими являются слова языка. Тем самым, считает Холенштайн, первичность и неустранимость языка оказывается снята в коммуникативном отношении. В дальнейших рассуждениях Холенштайн приходит к выводу о том, что первичным и подлинно неустранимым является не язык, а некоторая когнитивная способность, познавательный механизм, позволяющий интерпретировать языковые выражения. Для анализа сознания, считает он, было бы продуктивно различать «образное» и «предикативное» его состояние (bildhaftes / prädikatives Bewußtsein). Наличие образного сознания, обладающего и качеством направленности на предметы, и способностью к редукции, т.е. в конечном счете к саморегуляции, расширяет наше представление о сознании, позволяя, как считает философ, включать в него неявное знание. В этой связи он анализирует феномен «висения на языке», когда мы знаем, что хотим сказать, понимаем связанное с будущей номинацией «обстояние вещей», но не можем извлечь из памяти нужное слово. Отсутствие этого слова, правильно отмечает Холенштайн, не означает отсутствия знания или осознания. В предикативном модусе работы сознания, как это явствует из самого наименования, осуществляются акты номинации и предикации.

В этой связи Холенштайн обращается к гуссерлевским понятиям ноэзиса и ноэмы. Под ноэзисом Гуссерль понимал акты переживания и мышления, а под ноэмами – их результаты. Сближая ноэтические аспекты сознания с «образным» его модусом, Холенштайн правильно, на наш взгляд, отмечает, что в ряде случаев трудно (даже чисто теоретически) отделить переживание, например боли, от содержания этого переживания. Тем более трудно, добавим мы, представить ноэматическую сторону этого переживания в качестве отдельного, вполне ясно обозначенного словами предикативного содержания: всегда коннотация (или, в другой терминологии, личностный смысл) будет не совпадать с денотацией. Обращаясь к явлению «необразных представлений», т.е. таких вторичных образов, которые, не достигая абстрактности понятия, не обладают качеством наглядной представимости, Холенштайнайн считает, что введенное им различение «образного» и «предикативного» сознания не полно: существуют виды сознания, которые не являются ни образными, ни языковыми, но представляют собой промежуточные формы.

Мы думаем, что в анализируемой работе Холенштайна затронут ряд интересных вопросов и дан ряд ответов, заслуживающих внимания. Прежде всего абсолютно верной нам представляется мысль о том, что понимание зрелого сознания совершенно невозможно вне понимания механизмов его конституирования в онтогенезе. Безусловно верна мысль о том, что становление перцепции собственно человеческого типа осуществляется во взаимодействии ребенка и взрослого. Взрослый в совместной деятельности помогает ребенку овладеть основными перцептивными категориями и чувственными эталонами. Эта тема теоретически и экспериментально хорошо разработана в отечественной психологии (Л.А. Венгер, А.В. Запорожец, В.П. Зинченко и др.). Верна также и мысль о том, что начальные этапы конституирования знака и формирование познания имеют один и тот же онтологический фундамент, что начальные ступени семиозиса – это индексальные и дейктические (указательные) знаки, что они предшествуют «языку» (понимаемому как «национальный язык»). Не касаясь здесь вопроса о том, что становление интерсубъективности восприятия и знаков отнюдь не ограничивается самыми ранними этапами онтогенеза, на которые и ссылается Холенштайн, а предполагает достаточно развитые формы совместной деятельности и ее дериватов, укажем на то обстоятельство, что онтологическая совместность перцептивных и знаковых процессов предполагает значительную степень их, так сказать, взаимопроникновения: не только знаки языка должны иметь когнитивный невербальный фундамент, но и результат восприятия должен быть так или иначе означен. Логично также предположить участие речи в саморегуляции перцептивных актов, их приостановки, изменения направления поиска и т.п. Поэтому резкая критика Холенштайном самого принципа «неустранимости языка», будучи оправданной в одних отношениях, не достигает своей цели в других. Когда Холенштайн заявляет, что непосредственное соотнесение «мира самого по себе»[253] и языка невозможно, он, по сути дела, опять возвращается к той проблеме, которая так или иначе является центральной для всей гносеологии и теории сознания. А именно: невозможно соотнести, сопоставить, соединить, синтезировать и т.п. «чистое», т.е. по сути дела дочеловеческое, восприятие и представление с языковыми формами знания, если не предположить, что:

а) язык так или иначе участвует в становлении и функционировании перцепции (как в ноэтическом, так и в ноэматическом ее измерениях),

б) существуют формы сознания промежуточные между «чисто чувственным» и «чисто рациональным».

Это могут быть обобщенные образы высоких уровней абстрагирования от объектов, их породивших, в том числе и интермодальные образы, не обладающие, как правило, качеством наглядной представимости. По своим гносеологическим и онтологическим характеристикам они близки к знакам.

В этом смысле мы считаем оправданным и эвристичным разделение работы сознания на образный и предикативный модусы. Разумеется, если не понимать под образностью только «представимость». В дальнейшем мы будем пользоваться этим различением. Эвристичным является выделение ноэтической и ноэматической сторон работы сознания. Что касается интенциональности, то это понятие уже широко используется в философии и психологии. Мы также будем его в дальнейшем использовать, учитывая те дополнения, которые внес Гуссерль в поздних работах, и глубокие замечания Серля. А именно: сознание всегда направлено на что-то, оно есть «сознание чего-то», но эта направленность не всегда носит предметный характер.

* * *

Таким образом, подводя итоги нашему рассмотрению феноменологической философии, отметим следующие моменты. Проблема «язык и сознание» проходит красной нитью через развитие феноменологической мысли. На разных этапах ее развития и у разных представителей этого течения в центре внимания оказывались различные ее аспекты. У Гуссерля это прежде всего проблема интенциональности. В «Логических исследованиях» она преломляется специфическим образом – как проблема ступеней знаковости. Сознание выражает себя в знаках, но знаки и соответствующие им уровни означивания должны – если наш анализ сознания вообще чего-то стоит – анализироваться с точки зрения ступеней реализации этой знаковости. В принципе, по Гуссерлю, сознание в своих глубинных основаниях невербально. В противном случае терял бы смысл весь анализ ступеней выражения и знаковости. Здесь Гуссерлем закладывается основа «глубинного» анализа семиотики сознания, такого анализа знака, когда он рассматривается не как