Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева Страница 2

которые здесь анализируются, безусловно, есть связь. Маленький Ганс видит, как бьют беззащитное животное, и испытывает сострадание, как если бы лошадь была его матерью, другом, сестрой — или же сам он был этой лошадью. Но сострадание пройдет, вскоре он вырастет и сам станет бить свою лошадку (женщину, другого мальчика, кого-нибудь беззащитного) — таков ритуал. Мы не осознаём это как ритуал, но он есть (Рене Жирар использовал по отношению к нему термин «заместительная жертва»). Машина маскулинности приводится в действие неким учредительным актом насилия, к которому мы имеем отношение как зрители или как участники: это наша плата за вхождение во взрослый мир, которым заправляют серьезные мужчины с оружием и деньгами.

Я рассматриваю этот механизм в контексте не только психоанализа, но и антропологии и истории религии, выделяя в каждом индивидуальном психосценарии «тотемический момент», то есть момент встречи и коммуникации (травматичной или нет) со «своим» животным. Речь идет о символической или реальной встрече, вызывающей в нас потрясение, вводящей в состояние аффекта. Тотемический момент — это сцена обмена перспективой, когда мы, сами того не понимая, отождествляемся с животным, узнаём себя в нем, — как если бы в его облике явилась нам откуда-то извне наша собственная душа. Как магические посредники, лошади, крысы или волки соединяют нас с миром мертвых, то есть с традицией, историей нашего народа и культуры, в которой монотеизм вытесняет тотемические практики, но какая-то базовая психосоциальная матрица превращения любви в насилие не перестает воспроизводить себя.

Театр души

Эта книга писалась на второй год войны, которая всех рвала на части: кто-то потерял работу, кто-то — семью, а кто-то — сам себя. Мы не были готовы к войне; она застала нас врасплох, сведя все многообразие жизни к простоте смерти. Население поделилось на мужчин и женщин, и каждая группа получила свою роль: мужчинам — убивать и быть убитыми, женщинам — рожать новых мужчин. Другие группы были запрещены, и те, кто был не согласен или выпадал из этого двоичного кода, оказались вне закона. Мой текст не о войне, но она присутствует здесь как серый фон. А еще за этой рефлексией стоит кошмарный эпизод личной биографии, память о котором не дает мне ни понять, ни тем более принять как судьбу половое различие в виде навязываемой идеологическими аппаратами государства дурной бесконечности Эроса и Танатоса.

В подростковом возрасте я подверглась сексуальному насилию[3]. На тот момент я еще не имела представления о сексуальности и не вполне понимала, что произошло. О преступлении заявили в полицию, и после длительного судебного процесса, в ходе которого мне приходилось бесконечно давать показания об этом травматичном эпизоде, мужчина отправился в тюрьму на тринадцать лет. Я всегда думала, что этот срок для него слишком короткий. Более того, я считала, что любой срок был бы слишком коротким и даже пожизненное заключение было бы недостаточным наказанием за причиненное мне зло. Такие вещи сложно прощать; в прощении есть что-то неестественное. Всю свою жизнь я была вынуждена молчать об этом эпизоде, потому что моральные нормы страны, в которой я жила, были таковы, что при любом стечении обстоятельств виноватой все равно считалась жертва. Репутация плохой девочки могла запросто испортить мне жизнь и разрушить мое будущее.

Этот эпизод, конечно, не был чем-то уникальным — многие из моих подруг пережили подобное. В 2006 году американская активистка Тарана Бёрк впервые использовала фразу Me too («Я тоже»), которая стала лозунгом солидарности и сестринства для всех женщин с похожим опытом и с 2017 года использовалась в качестве хэштега социального движения против сексуализированного насилия, харассмента и абьюза. Незадолго до непосредственного начала кампании #MeToo, в 2016 году, Анастасия Мельниченко инициировала массовую акцию в соцсетях с другим хэштегом — #яНеБоюсьСказать. В ходе этих кампаний тысячи людей публично заявили о своем опыте столкновения с сексуальным насилием или домогательствами и поделились воспоминаниями о пережитых в прошлом травматических ситуациях разной степени тяжести — от сальных взглядов на улице или в общественном транспорте до реального изнасилования или попыток его совершить со стороны незнакомцев, супругов, родителей, друзей, родственников, друзей родственников и родственников друзей.

 Реакция на волну этих жестоких признаний оказалась неоднородной. Некоторые отмечали, что такой откровенный разговор давно назрел, что уровень агрессии в обществе невероятно высок, что необходимо говорить о психических травмах, которые есть у каждой второй женщины, и что выносить их обсуждение в публичную сферу — это позитивный, освобождающий акт, способствующий демократизации общества и направленный против консервативных патриархальных устоев тех государств, где насилие против женщин является нормой. Другие призывали видеть в этих акциях не сеанс групповой терапии, а, наоборот, засасывающую в себя все большее количество людей «воронку травмы», и предупреждали об опасности еще большего насилия, которое она за собой якобы повлечет. А кто-то иронизировал, рассуждал о мужененавистничестве участниц акции или высказывал экстравагантные конспирологические идеи.

Акция оказалась действительно массовой: люди наконец-то смогли рассказать то, о чем молчали всю жизнь. Женщина, думавшая, что беда произошла с ней одной, и долгие годы скрывавшая свою тяжелую тайну от окружающих, вдруг узнала, что она не просто не в одиночестве, но даже не в меньшинстве. Оказалось, что изнасиловали — или пытались изнасиловать, или домогались, или унизили — всех или почти всех, что чрезвычайная ситуация, в которую она когда-то попала, не исключение, а правило, а вина и стыд, которые она испытывает, — это результат несправедливой стигматизации жертв сексуального насилия в российском обществе, и с этим нужно бороться.

Признания имели лавинообразный эффект: даже те, с кем ничего подобного никогда не случалось, находили в своей биографии неприятные или сомнительные эпизоды, чтобы добавить их в этот коллективный архив. Разнообразие негативных сексуальных сценариев вылилось во множество хорошо или плохо написанных рассказов, которые одних приводили в возмущение, а других — в возбуждение. Дело в том, что набор выразительных средств, предназначенных говорить о насилии, жертва заимствует из обыденного языка, зараженного этим насилием и более приспособленного то ли для порно, то ли для показаний, которые она должна дать перед судом, как бы оправдывая себя. Давали ли вы когда-нибудь такие показания? Приходилось ли вам их выслушивать?

Жертва насилия молчит не только потому, что боится преследований, но еще и потому, что боль, которую она испытала, превратила ее речь в неартикулированный животный крик или вовсе лишила речи, и теперь, чтобы заговорить, ей приходится использовать тот самый чужой язык, который однажды пытался влезть ей в рот