Жизнь и смерть. Самые важные вопросы детской литературы - Ольга Борисовна Бухина Страница 4

детям и подросткам. Умерших детишек, на которых раньше взрослые не обращали внимания, теперь стали увековечивать в камне, словно каких-то знаменитостей – военных или церковных. Арьес отмечает, что эти статуи часто выполнялись с необыкновенной живостью и реализмом; плачущий посетитель кладбища получал иллюзию присутствия умершего ребенка, воспринимал его как живого.

Однако даже больше, чем смерть, людей волновала загробная жизнь. Размышления о посмертии восходят еще к временам древнеегипетских фараонов. «Тексты саркофагов», тибетская «Книга мертвых» и им подобные священные тексты обещали – при соблюдении всех правил и обрядов – возможность воскресения и будущей жизни, в обители ли Осириса, путем ли реинкарнации, в мусульманском ли райском Джаннате или в христианском Раю. Неправедная жизнь и неправильная смерть грозили непопаданием в правильное, достойное место. Арьес подробно описывает отношение к смерти на поле боя или любой другой внезапной смерти – вследствие убийства или при невыясненных обстоятельствах. Такая «неприрученная» смерть долгое время считалась постыдной; умерший в ряде случаев лишался упокоения в освященной земле, в отличие от смерти, которую Арьес называет «прирученной», «нормальной», той, к которой умирающий готов, потому что знает, что она его ждет.

Загробная жизнь детально описывалась древними египтянами. Древние греки разработали подробнейшие представления о том, как душа, заплатив положенную монету перевозчику Харону, уходит в царство Аида (Гадеса). Европейские представления об Аде, Чистилище и Рае невозможно вообразить без самого известного произведения о смерти и посмертии, «Божественной комедии» Данте Алигьери, написанной в четырнадцатом веке.

Конечно, ни греческие мифы, ни объемные поэмы Данте не предназначались для детей, но детская литература умело их экспроприировала и достаточно рано принялась за их адаптации. Современные итальянские литераторы снова и снова пересказывают Данте для маленьких детей, весело гуляя с ними по Аду[14]. Не одно поколение советских и российских читателей выросло на «Легендах и мифах Древней Греции» (1922) Николая Куна, где Царству мертвых уделено немало места:

Бездонные пропасти ведут с поверхности земли в печальное царство Аида. Мрачные реки текут в нем. Там протекает священная река Стикс, водами которой клянутся сами боги.

Катят там свои волны Коцит и Ахеронт; души умерших оглашают стенаниями их мрачные берега. В подземном царстве струятся и дающие забвение всего земного воды реки Леты. По мрачным полям царства Аида, заросшим бледными цветами асфодела, носятся бесплотные легкие тени умерших. Они сетуют на свою безрадостную жизнь без света и без желаний. Тихо раздаются их стоны, едва уловимые, подобные шелесту увядших листьев, гонимых осенним ветром. Нет никому возврата из этого царства печали. Трехглавый пес Кербер, на шее которого движутся с грозным шипением змеи, сторожит выход. Суровый старый Харон, перевозчик душ умерших, не повезет через мрачные воды Ахеронта ни одну душу обратно, туда, где светит ярко солнце жизни[15].

Для многих читающих по-русски детей именно эти строки стали первой прочитанной ими информацией о посмертии, что было особенно важно в Советском Союзе, где обсуждать с детьми такую тему решительно не рекомендовалось. Однако двадцатый век с его мировыми войнами заставил всерьез задуматься о смерти. Да и о чем еще можно было думать после того, как в Первой мировой войне погибло более двадцати миллионов человек, а во Второй – более пятидесяти миллионов? О чем еще можно было писать после того, как Холокост унес по крайней мере шесть миллионов жизней? Но все это – глобальные процессы. А ведь каждого конкретного человека больше волнует смерть близких, тех, кто рядом, не говоря уже о его собственной смерти – не на поле боя, а скорее в собственной постели от болезни, которая может преждевременно отправить в мир иной. Когда медицина достигла небывалых высот в способности отвратить ранее неотвратимое, выяснилось, что человеку вообще невероятно трудно примириться с тем, что он смертен. Древние люди точно знали, что умрут, современные закрывают глаза на неизбежное. Биолог и священник Антон Лакирев подчеркивает:

Люди, сплошь и рядом делающие вид, что смерти не существует, на самом деле старательно прячут голову в песок; 40 тысяч лет назад сделать так было невозможно[16].

В Средние века смерть, даже ранняя, казалась неизбежной и, если верить Арьесу и приводимым им письменным свидетельствам, не вызывала такого уж страха; люди относились к ней как к обыденному явлению. Исследователь утверждает, что именно в двадцатом веке развивается неодолимый страх смерти, даже простое ее упоминание вызывает ужас. Если до этого «неприлично» было говорить (и тем более писать) о сексе, то в двадцатом веке это табу перешло на разговор о смерти. В результате именно современной литературе пришлось задуматься – а как мы относимся к нашей собственной смертности и смертности наших близких?[17]

Однако «взрослая», серьезная литература редко смотрит на смерть с доброй улыбкой. В детских книгах это случается чаще. Впрочем, традиция смеяться над Смертью существовала издавна – в народных сказках Смерть иногда даже удавалось засунуть в мешок. По словам писательницы, педагога, главного редактора сайта «Папмамбук» Марины Аромштам, «смех над смертью – вполне традиционное и испытанное оружие человечества в борьбе с этим исконным врагом»[18]. Так, с улыбкой, со смехом, а иногда и совершенно серьезно, детская книга говорит с ребенком о смерти. Чтобы ребенок мог войти в жизнь, он должен разобраться в смерти, научиться видеть в ней не угрозу, а часть жизни с ее нормальным ходом вещей.

Глава 2

Психологическая подоплека

Им же здесь прививают смертонавыки […], если вы и дальше будете мешать их смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда.

Олдос Хаксли.

О дивный новый мир

Психологи давно задумались о том, как человек воспринимает смерть. О сложных отношениях людей со смертью психологи написали немало книг, и, я уверена, именно в эту минуту пишутся новые. Зигмунд Фрейд утверждал, что «в свою собственную смерть никто не верит, или, что то же самое: в бессознательном каждый из нас убежден в своем бессмертии»[19]. По его мнению, уже первобытный человек относился к смерти двойственно – с одной стороны, очень серьезно, как к концу жизни, но с другой – отрицая смерть, низводя ее до чего-то исключительно маловажного. Обсуждая дуалистическую природу влечений и их вечную борьбу, Фрейд в конце концов противопоставил жизненные, жизнеутверждающие импульсы и инстинкт смерти, влечение к деструкции, то есть две жизненные силы, которые принято называть Эросом и Танатосом[20]. Отношения человека со смертью представлялись Фрейду чрезвычайно важными: