Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье Страница 24

«В. А. Жуковский – совсем уж бесспорный европеец».

«Пушкин, конечно, это Европа. Большего европейца в России не было».

«Европеец Герцен…»

Про Бердяева: «Это самый бесспорный кандидат на звание русского европейца…»

Про Иванова-Разумника: «Так и неясно, кем его считать – европейцем или скифом».

«В лице Есенина европейская культура проникала в самую толщу коренного русского населения».

А вот Клюев, наоборот, – «очень русский…»

И так далее без конца. (Но все-таки – чем ближе к концу, тем реже.) Люди представлены в виде дробей: в числителе – русский, в знаменателе – европеец или наоборот.

В таких уравнениях я не разбираюсь. Не вижу, в чем состоит проблема. Даже не верю, что она существует. По-моему, ее закрыл Щедрин, написав разговор Мальчика в штанах с Мальчиком без штанов. Но как раз Щедрина в этой книге нет. (И я опять же не понимаю – почему. Должно быть, не заслужил.) Так что, по-настоящему-то не мне о ней судить. Я и не сужу, а только хвалю.

Мне нравятся парадоксы Парамонова. Даже те, которых не понимаю. Так внезапно они возникают. Буквально из ничего, а попробуй потом забудь. Например:

«Русские люди – смирные, писал Розанов. Из кого же тогда выводить Ленина? Должно быть, из Печорина. Если так, то тогда Печорин действительно лишний человек».

Или про Федора Сологуба:

«Сологуб – непризнанный основатель социалистического реализма – в варианте, скажем, Платонова. У этого соцреализма в паспорте прочерк, но мы-то знаем, кто его родители: мать кухарка, а отец – Сологуб».

И о самом Платонове – замечательно:

«…Читая Платонова, невозможно не подумать, что, может быть, экологическая катастрофа – это и есть темная, подпольная цель человечества».

Как бы в самом деле было хорошо, если бы эта книга подстрекнула хоть кого-нибудь почитать Айхенвальда и Михайловского. И Дружинина.

А как точно и справедливо написал Борис Парамонов о Лидии Корнеевне Чуковской.

Но вообще-то он не лит. критик, а философ. Его интересуют не авторы и не персонажи, а реализуемая ими игра идей. Отсюда некоторая, что ли, дальнозоркость. Которую легко принять за близорукость. Александр I «не трогал декабристов, хотя знал о заговоре всё: он видел в них себя, как Гамлет – в короле Клавдии». Неужели? Хочется переставить имена.

«Тургеневский герой – импотент… Тургеневским героям противостояли не женщины, не девушки пресловутые, а одна женщина, одна, если угодно, баба – Россия». Да? Ну, допустим. И даже «Отцов и детей» сдадим. Но в другом месте – еще круче: «Самоустранение мужчины от любовных обязательств – вот главная русская тема: тема слабости мужского начала в России, в самой русской психее. Герои русской литературы всегда уступают любимую женщину другому…» Неужели всегда? А Лев Толстой – это какая литература? Не русская? Кстати: Льва Толстого я, не веря своим глазам, в оглавлении не обнаружил.

Значит, так надо. Были причины. (Я узнал стороной: технические. А хоть бы и не технические.) Автору видней. Самостоятельный ум бывает пристрастен.

Даже имеет право бывать отчасти смешным. Например, впадать от слова «Россия» в состояние какого-то эпилептического метафоризма. «Диван, с которого не в силах подняться Обломов, – это и есть Россия, непомерная для русского ноша: России слишком много, гравитация русской земли выше мирового уровня». Насчет гравитации – будь по-вашему, а в чем я уверен, так это в том, что Обломов – не грузчик.

Впрочем, впоследствии оказывается, что и русская земля – все-таки не диван, а скорее Марина Цветаева (приплетена ужасная цитата: «…могла бы – взяла бы в пещеру утробы» – почему-то в смысле – все там будем); ну уж нет.