Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев Страница 17

сам вопрос поставлен не совсем верно. Иными словами, ответ ищется на тот вопрос, который невозможно разрешить по определению. Мы видим сходство структуры загробного мира в различных культурах, и это едва ли дает нам основания определять степень взаимовлияния этих культур прежде, чем мы убедительно докажем отсутствие изначального общего истока этой структуры. Между тем мы едва ли можем сейчас говорить о корнях исламской эсхатологии, равно как и эсхатологических картин, населявших воображение человека Дученто или Треченто. Не стремясь ничего утверждать, но лишь очерчивая возможности, я говорю, что без нетривиального углубления в гностические, зороастрийские, неортодоксальные иудейские, вавилонские, мандейские, манихейские и буддийские представления об образах и смыслах иного мира мы едва ли сможем понять генезис исламской эсхатологии. Также мы не имеем оснований рассуждать об «инородных» образах в средневековой эсхатологии Италии прежде, чем проникнем в суть античных мистериальных представлений, узнаем сложнейший мир этрусской эсхатологии, осознаем смутные дуалистические верования катар и причудливые теологические парадоксы забытых еретических сект. Проще говоря, мы не можем пока исключить общих корней исламской эсхатологии и дантовских эсхатологических представлений, объясняющих множество структурных параллелей, уже не одно десятилетие смущающих дантологические умы.

Скажу больше: найденные параллели не относятся к числу наиболее интересных. Есть нечто несравненно более интересное, а именно «когнитивные параллели», объединяющие арабские и персидские тексты в единую традицию, в нерасторжимый мыслительный поток. Данте едва ли интересовался деталями – его прежде всего занимали принципы конструирования имагинативного мира, отражающего его мыслительный опыт, которые не имеют ничего общего с формальной, «иконографической» структурой театральных декораций рая и ада. Схоластическая архитектура загробного мира слишком тяжела для человеческой речи и слишком незначительна для человеческой мысли – для воплощения ее требуется текст, но едва ли этот текст может произвести то инициирующее воздействие, которое ему приписывал наивный испанский арабист. Если Данте и искал нечто, то это могло быть только принципом воплощения мыслительного опыта, и здесь мы вновь не можем не столкнуться с исламской традицией.

На сей раз мы оказываемся в кругу философских текстов, оставив в стороне кораническую теологию и эсхатологические легенды. В то время, когда флорентиец лишь замысливал свое путешествие, в Газне и Кордове, Каире и Конье опыт «путешествия в себя» уже был осознан и запечатлен, Дантово странствие было предвосхищено и испытано, «Комедия», еще не знакомая с тосканским наречием, уже обрела простоту персидских двустиший. Я лишь хочу сказать, что Данте был не одинок в своих мыслительных экспериментах. Однако закон мысли могущественнее логики жизни текста: там, где текст должен обрести зримую, буквенную форму, должен преодолеть географическое пространство и перейти предел своего языка, обретя иное звучание, мысль преодолевает все рубежи одним движением. Если в далеком Балхе некто открыл метафорический язык, способный передать радость открытия человеком самого себя, его мысль обретет жилище в сознании всех тех, кто ищет такой опыт. Их немного, но мыслительные образы, словно импульсы, пробегающие по нервным клеткам, мгновенно пересекут пространство, из Ирана устремятся в Сирию, из Сирии умчатся в Египет, из Египта перенесутся в Андалусию, чтобы затем обрести свое успокоение в Риме, Париже, Палермо или Вероне. Сказанное мной – не пустая метафора: стоит лишь обратиться к картам передвижений купцов, послов и миссионеров, чтобы увидеть причудливые траектории движения человеческой мысли. Наше мышление по мере своего развития, освобождения от статичной, застывшей формы становится все более беззащитным перед «вирусами» образов креативности, образы же эти, поселившись в человеке, помимо его осознанной воли стремятся поразить всех тех, кто способен принять «угрюмое знание», принесенное из далеких краев.

Теперь мы можем вернуться к проблеме «Данте и ислам», взглянув на нее с новой точки зрения. Данте искал воплощения мыслительного опыта, созвучного его собственному, и в этом не может быть сомнений. Нет сомнений и в том, что этот опыт обрел свое воплощение в исламском мире, в особенности в Иране, задолго до Данте, и к XIV веку существовала уже устойчивая традиция его фиксации через строго определенную систему метафор и образов, которая, как мы скоро убедимся, была созвучна Дантовой системе. Вопрос заключается в следующем: могли ли креативные образы, используемые персидскими и арабскими «охотниками за мыслительным опытом», проникнуть в Европу. Я сознательно в своем вопросе не упомянул Данте, ибо в этом нет нужды – проникновение носителей этих образов в тот мир, где существовал флорентиец, означает их неумолимое проникновение и в его сознание, а следовательно – в метафорическую плоть «Комедии». Исходя из природы этих «интеллектуальных вирусов», мы можем утверждать, что само их существование в пределах определенной группы людей, ориентированных на специфическую форму интеллектуальной деятельности, тождественно их проникновению в сознание каждого из членов этой группы. Потенциальное состояние здесь тождественно актуализации – ищущий находит то, к чему он стремится, если искомое существует в пределах пространства поиска.

Обратимся теперь к непреложной исторической основе нашего утверждения. Нам требуется доказать, что существовали культурные контакты между Италией и мусульманским Востоком в XII – начале XIV века. Сделать это несложно. Первый путь таких контактов пролегал через Сицилию, некогда принадлежавшую Фатимидам. При норманнах и вплоть до эпохи Фридриха II арабская культура, наряду с греческой, процветала там при дворе христианских королей. Известно, что Фридрих II даже состоял в переписке с известным философом Ибн Сабином[16]. Следующий путь – через арабскую Испанию. Об интенсивности контактов может свидетельствовать хотя бы тот факт, что одна из комнат в Альгамбре была украшена росписями на коже, выполненными предположительно флорентийскими мастерами XIV века[17]. Культурные контакты осуществлялись также и через посредство миссионеров: так, Раймон Луллий, изобретший свою знаменитую «теологическую машину», дабы доказать истинность христианского Бога и обратить в свою веру мусульман, по всей видимости, находился под сильнейшим влиянием исмаилитских идей, обретших в его трудах вполне ортодоксальное католическое звучание[18]. Наконец, еще один путь культурных контактов Италии с исламским миром и, как убедительнейшим образом показал недавно Джоржио Баттистони[19], наиболее существенный путь – это проникновение философских идей исламского мира через существовавшую в Италии значительную еврейскую диаспору. Ее представители, упомянутые Баттистони в блеске его эрудиции, за свою жизнь неоднократно предпринимали путешествия на Восток и возвращались в Италию, принося с собой «новые идеи». Баттистони также приводит неопровержимые свидетельства существования личных контактов между представителями еврейской диаспоры (в лице Иммануелло Романо) и Данте[20]. Это может убедительно решить проблему «Данте и ислам», ибо, наконец, веронским исследователем был найден прямой канал трансляции креативных метафор, идущий с исламского Востока напрямую к создателю «Комедии».

Теперь мы можем смело, обремененные золотым грузом прозрений, обратиться