Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева Страница 14

рукописи стихотворения «Наполеон» улыбающийся Вольтер изображен над головой молодого Бонапарта. Так философия Просвещения открыла дверь «вихрю бури», когда забавы Версаля и Трианона сменились «мрачным ужасом», явился «Свободой грозною воздвигнутый закон», застучали гильотины, произошло «Падение всего…», а далее — «Преобразился мир при громах новой славы» — это уже Бонапарт.

Ничего утешительного для «поэта мирного». Во всех, посвященных Вольтеру статьях Пушкина он останется «идолом Европы», «предводителем умов и современного мнения». Но дело не в том, что говорить, а в том, как говорить. С годами изменилось отношение к «идолам», к «умам», к «современному мнению», даже к самой «Европе». Уже совсем зрелым человеком, в 1836 году, поэт написал:

Еще в ребячестве, бессмысленный и злой,

Я встретил старика с плешивой головой,

С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,

С устами сжатыми наморщенной улыбкой.

Обращает на себя внимание интонационная и смысловая перекличка приведенного стихотворения с другим — «В начале жизни школу помню я», — написанном в том же 1830 году, тогда же, когда и «К вельможе», где прах Вольтера не упокоен.

Другие два чудесные творенья

Влекли меня волшебною красой:

То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой —

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой женоподобный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал —

Волшебный демон — лживый, но прекрасный.

Пред ними сам себя я забывал…

Это Аполлон или Феб и Амур или Эрот. «Сомнительный и лживый идеал» — «С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой». Мысль может быть «зыбкой», только если она «лжива».

Теперь не удивят суждения Пушкина в статье «О ничтожестве литературы русской» 1834 года: «Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и стихами, как важной отраслью умственной деятельности человека. Он написал эпопею с намерением очернить кафолицизм („Генриада“. — О. Е.). Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепринятым и шутливым языком… и эта легкость казалась верхом поэзии… Весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме („Орлеанская девственница“. — О. Е.), где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана…»

Это Пушкин — автор «Гавриилиады»? Пушкин, которому в юности так нравилась «Орлеанская девственница»? Это Пушкин — автор «Истории Пугачевского бунта». Это Пушкин, который уже пишет «Капитанскую дочку». «Разрушительный гений» — приговор. В первую очередь вкусам своей молодости. Вольтер «опасен» и «соблазнителен». На полях рукописи статьи его голова во фригийском колпаке изображена на конце стило — человек-перо — в окружении голов революционеров и парижанки с переносной пушкой в руках, из которой она палит, надо думать, по королевской резиденции — поход женщин на Версаль.

Пушкин много раз рисовал Вольтера, в том числе и в женском чепце на листе со вставкой «Несмотря на великие преимущества» 1832 года. Этот образ называют «Пиковой дамой», или Старухой[89]. Но уст, сжатых «наморщенной улыбкой», не перепутать. В отрывке же говорится о «суждении глупцов»[90] по поводу литературы и литераторов.

«Влияние Вольтера было неимоверно… Все возвышенные умы следуют за Вольтером, — продолжал Пушкин. — Задумчивый Руссо провозглашается его учеником. Пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов. <…> Европа едет в Ферней на поклонение. Екатерина вступает с ним в дружескую переписку. Фридрих с ним ссорится и мирится. Общество ему покорено. Наконец Вольтер умирает в Париже, благословляя внука Франклина и приветствуя Новый Свет словами дотоле неслыханными!.. <…> Старое общество созрело для великого разрушения»[91].

Итак, Вольтер — один из отцов и провозвестников «мрачного ужаса», «падения всего». Приветствуя внука Франклина кличем: «Бог и свобода!» — он заключает «союз ума и фурий». Поэт провидит преображение мира «при громах новой славы», но вовсе не рад «великому разрушению».

«Мудрец пустынный»

Связь великого мага Сен-Жермена с Вольтером — это связь масонской мистики с просветительской философией, столь неприятная для обеих сторон, но очевидная для Пушкина, любившего соединять внешние крайности в одном образе. Обе системы взглядов предполагали изменение мира и человека, вели к переворотам. Кровавым или бескровным, быстрым или ненасильственным — не столь уж важно, если руководители тайных обществ (и русских декабристов, и греческих этеристов, и итальянских карбонариев, и польских патриотов, будущих участников восстания 1830 года) занимают привилегированное место в орденской среде.

Чтобы подтвердить свою мысль, потянем еще за одну нить ассоциаций, которая разматывается от слова «чудак». Она приведет нас к описанию онегинского житья в деревне и его социальных реформ:

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед;

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

На сей раз нас не будет волновать образ петербургского приятеля Пушкина, сына крупного масона[92], «брата» высокого посвящения, известного экономиста, поклонника Адама Смита — Николая Тургенева. Последний провел аналогичную онегинской реформу в своей симбирской деревне[93]. Но раб судьбу не благословил, крепостные разорились, имение пришлось продавать[94]. В пору вспомнить любимое молодым Пушкиным изречение из «Фауста» Гёте: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В истории Тургенева и его «братьев» наоборот: некая сила декларирует, что хочет блага, а творит зло.

Тем более мы не станем проводить параллелей между Сен-Жерменом и Онегиным. Нас занимают пушкинские характеристики героев и их действий: «мудрец пустынный»; «страшный вред»; «сосед»; «лукаво улыбнулся»; «опаснейший чудак». При описании имения прошлое названо «умным»:

Почтенный замок был построен,

…………………………………………………….

Во вкусе умной старины.

XVIII век, — по Радищеву, «столетие безумно и мудро» — гордился своей рассудочностью, преданностью разуму, слыл «умным», потому что был пропитан просветительской философией, философией Вольтера, его «лукавой» усмешкой.

При описании книг Татьяны замечено, что молодая девушка: «Пьет обольстительный обман»; «Одна с опасной книжкой бродит». К чему