Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения Страница 64

Эволюция Бюффона исключительно интересна. Этот великий универсал принадлежит почти что к другой эпохе: можно вспомнить о химиках-еретиках, об антимеханицистах-антиаристотеликах XVII века, о людях горячей вселенной, терзаемых холодом. Его тоже мучила теплота и остывание Земли, которые он пытался понять путем ребяческих экспериментов с нагретыми докрасна пушечными ядрами — ухищрения, имевшие столь же малую научную ценность и такую же психологическую значимость, что и бычий язык Монтескьё. Бюффон и преэволюционисты избегали механистической жесткости. Владелец замка Монбар, антимеханицист, с его тяжелым взглядом на вопросы жизни и пола, ввел в натурфилософию понятие длительности, превратив ее в естественную историю. Предпринятая им атака затронула не только ортодоксальный библейский конкордизм. не составлявший большой проблемы, но и всю структуру мышления. Он заставил признать внечеловеческое время. Именно поэтому в конечном счете Бюффон был опасен. Высказанные слишком рано, его идеи могли помешать завершению работы по возведению здания механицизма, служащего для науки наставлением и пропедевтикой.

Вернемся к «Эпохам природы» и проследим за коварным ходом времени. Восемнадцатый век заканчивается. На дворе 1778 год. Осторожное и частичное осуждение со стороны Сорбонны не помешало мэтру из Монбара, новому патриарху из нового Ферне. Процесса над Галилеем больше не будет — только убийство Лавуазье. Сорбонна — это еще не вся Церковь; кроме того, осуждение касается скорее побочных вопросов, нежели сути. Суть — это история; история, которая с трудом завоевала общественную и политическую сферу, история, которая опрокинула картезианскую парадигму и которую механистическая вселенная пока еще не готова полностью принять, потому что она привносит в чертеж четвертое измерение, и это внезапное усложнение грозит все испортить.

Бюффон первым «дерзнул высказать суждение о точной длительности геологических эпох: „расположенные друг над другом слои… есть результат оседания под водой, продолжавшегося в течение тысячелетий, а не только в течение сорока дней потопа”. Также не отказываясь от разделения истории Земли на эпохи, он с исключительной смелостью оценил ее общую продолжительность минимум в 75 ООО лет» (Р. Фюрон).

Было ли это такой уж смелостью? Полутора веками раньше Декарт и Мерсенн с удовольствием жонглировали несколькими десятками тысячелетий в дополнение к шести тысячам ортодоксальной библейской хронологии. Но в действительности им нечего было делать с этим бесполезным временем. Мир Аристотеля, пространственно замкнутый, бесконечен во времени (а не вечен, как принято говорить): святой Фома Аквинский великолепно к этому приноровился. И таким образом, время до двойного — на уровне природы и человека — привлечения в XVIII веке исторической составляющей оставалось пустым, незаполненным, бесплодным. Время естественной истории Бюффона, как и историческое время «Опыта о нравах», с которым оно сходно, несмотря на все различия между авторами, — это время XVIII века, конкретное и насыщенное, а не пустое время философов. «В ответ на возражения он разработал методику подсчета длительности оседания. [Ее применение показалось комичным и неэффективным.] Отметив тонкость пластин сланца, он указал, что один прилив обычно не может унести осадочных пород больше, чем на 1/12 их толщины, что <…> потребовало бы 14000 лет для образования глинистого холма высотой 1000 туазов…» (Р. Фюрон).

Будучи приведена в действие, эта машина вызвала у правоверных механицистов смутный страх. Можно было следить за двигавшимися на ощупь предгеологией, предпалеонтологией, предысторией, чьи первые шаги, как и сами прозрения Бюффона, не вполне относились к XVIII веку. Абстрактное пространство небесной механики было прозрачным и, благодаря акту крещения, совместимым с духом Просвещения; громоздкая плотность геологических периодов была плохо уловимой, предромантической. Это значит, что дух Просвещения был нестойким, для Просвещения представляли угрозу его собственные успехи. В географическом смысле мир в XVIII веке как раз закрывался; но XVIII век создал другую, куда более ненасытную «границу», которая непрерывно росла: «границу» знания и информации. В конечном счете множитель эпохи Просвещения стал основой единства культуры.

Геологическое время появилось поздно. Оно оставалось в запасе до того самого момента, когда научная мысль смогла его освоить. В человеческой истории природы время появилось одновременно с квантовой физикой. Тем не менее десятилетие 1680-х годов питалось временем. Но время эпохи Просвещения было человеческим временем. Восемнадцатый век пренебрегал историей; одновременно он стал веком создания гуманитарных наук как отдельной области знания. Об этом свидетельствуют два эпохальных труда: «О духе законов» (1748) и «Опыт о нравах» (1756).

Оценен ли по достоинству труд, стоящий за двумя этими главными книгами XVIII века? Если верить мадам де Шатле, которая не любила историю, Вольтер написал очерк всеобщей истории, в конечном счете получивший название «Опыт о нравах». Конечно, существует антиисторизм эпохи Просвещения, шумный и искажающий перспективу. Механистическая революция отвернулась от истории. Научные законы исключали события. Когда около 1680 года целая плеяда умов проникла в закрытую ранее область политики и религии, поспешное конструирование, которым рационалисты стремились заменить мудрость традиции и истину, заключенную в Откровении, слепо копировало картезианский априоризм 1630-х годов. Присоединение рационалистов к картезианской парадигме было картезианским в худшем смысле этого слова, априористским, теоретико-дедуктивным. Рационалисты были богословами, которым недоставало только Божьего Слова.

К этому типу принадлежали и Руссо и Дидро. Отпрыском их семьи был англичанин Толанд. «Когда Руссо задался вопросом о происхождении неравенства, он начал с замечательных слов: „Отбросим все факты”. После чего, благодаря безупречной диалектике, он вывел то, что должно было быть» (Р. Помо). У Дидро было слишком богатое воображение; его узколобый детерминизм не мог бы принять капризов истории. Вольтер написал «Век Людовика XIV» вскоре после «Метафизики Ньютона». Но несмотря ни на что, Вольтер был из другого теста; он держал XVIII век за оба конца: посткарте-зианский рационализм, английский эмпиризм и сенсуализм. Вольтер пересек Ла-Манш, он был на коне в обеих империях. Рене Помо тонко заметил: «„Опыт…” родился среди философов Сире как отклик на диалог между Лейбницем и Локком, продолжавшийся в течение всего века. Рассудочным построениям разума Вольтер противопоставляет эмпирическую реальность истории. Он стремится объяснить своей подруге [и своему веку], что существование человечества может быть только историческим, и никаким другим; что метафизика и математика возникают только в тех обществах, где для этого складываются благоприятные обстоятельства. Он стремится убедить Эмилию, что история в таком ее понимании стоит того, чтобы ею интересоваться, потому что это история человеческого духа». «Опыт» совершенствовался в течение семнадцати лет; от издания к изданию (1756,1761,1769,1775) Вольтер вносил в него все новые поправки. Издание «Истории Карла XII» датируется 1731–1732 годами, «Век Людовика XIV» растягивается на период с 1739–1740 по 1751 год, «Заметки об истории» выходят в 1741-м, «Новые размышления об истории» — в 1744 году. «Краткий очерк истории царствования Людовика XV» выдержал несколько изданий, начиная с 1751 года, «История войны 1741 года» вышла в 1755–1756 годах, «История Российской империи в царствование Петра Великого» — в 1763-м. Этого достаточно, чтобы считать историю главным делом всей жизни Вольтера.

Время Вольтера — недавнее время: «Век Людовика XIV», призванный служить образцом для просвещенного абсолютизма, был для него, как и для всей Европы, точкой отсчета Нового времени; его историческое время — это время сменяющих друг друга этапов цивилизации. Его хронология располагается на полпути между традиционной периодизацией, основанной на катастрофах, и непрерывным циклическим времени Канта и Гегеля. В начале «Века Людовика XIV» упоминаются «четыре счастливых века», которые были отмечены «совершенствованием искусств и которые, знаменуя собой величие человеческого разума, и поныне служат примером для потомства». Век «Филиппа и Александра, а также Периклов, Демосфенов, Аристотелей, Платонов, Апеллесов, Филлид, Праксителей… второй век… век Цезаря и Августа… Третий… последовавший за взятием Константинополя, век Медичи, Флоренции, итальянских городов… Четвертый век — тот, который принято именовать веком Людовика XIV… из этих четырех он ближе всех к совершенству. Обогащенный открытиями трех остальных, он достиг большего… чем первые три, вместе взятые… Лишь в это время стала известна здравая философия [ясно, что век Людовика XIV продолжается и поныне], в наших искусствах, в наших умах, в наших нравах, как и в нашем правлении, произошла всеобъемлющая революция, которая должна вечно служить свидетельством подлинной славы нашего отечества.