Земля и грёзы воли - Гастон Башляр Страница 48

К граниту, к первозданным скалам Гёте испытывал страстное влечение (eine leidenschaftliche Neigung). Гранит означает для него «глубочайшее и высочайшее», das Höchste und das Tiefste. На горе Брокен с помощью первоинтуиции он познает основополагающую горную породу, тот самый Urgestein, новый пример Urphänomenon, прафеноменов, столь важных для гётевской теории природы. Восседая на высокой голой вершине, он любил говорить себе: Здесь ты покоишься непосредственно на основании, досягающем глубочайших областей земли… В этот миг глубинные силы… земли воздействуют на меня одновременно с флюидами небосвода.

Именно здесь он ощущает прочность первоначал собственного существа.

Напряженность гигантского размаха грез Гёте чувствуется в следующей строке:

Oben die Geister und unten der Stein.

Вверху – духи, а внизу – камень.

В другом месте Гёте пишет: «Утесы, чья мощь возвышает мою душу и наделяет ее крепостью»[261]. Кажется, будто гранитный утес не только становится пьедесталом для его возвеличенного существа, но еще и придает этому существу собственную сокровенную крепость.

Принадлежать не почве, а скале – вот грандиозная греза, бесчисленные следы которой мы находим в литературе. Сколько произведений говорят о славе врезанных в утес за́мков и называют благородными тех, кто живет среди камней!

Клеменс Брентано тоже причастен гордыне гранита:

Schmähst du ewige Gesetze,

Der Gesellschaft Urgranite,

Dann schimpfst du den Kern der Erde,

Der zum Licht dringt in Gebirgen.[262]

Ты презираешь вечные законы

Общества, о прагранит;

Затем ты бранишь ядро земли,

Которое рвется к свету в горах.

С точки зрения Гегеля, гранит – это «ядро гор» (Философия Природы. Trad., II, р. 379). Это принцип сгущения par excellence. Металлы являются «менее сгущенными, чем гранит», «гранит – наиболее важный элемент, фундаментальная субстанция, с которой сочетаются прочие формации». Это пристрастное отношение к определенной субстанции и это немотивированное суждение в достаточной степени доказывают, что мы повинуемся образам.

Гранит утверждает постоянство своей сущности в самой своей зернистости. Он бросает вызов любому проникновению внутрь, любому царапанию и износу. И тогда возникает целый класс грез, играющих большую роль в воспитании воли. Грезить о граните подобно Гёте означает не только воздвигать собственную неколебимую суть, но и пытаться сохранить глубинную нечувствительность ко всем ударам и оскорблениям. Вялая душа вряд ли может воображать твердую материю. А вот если образ будет искренне пробуждать воображение, это повлечет за собой глубинную сопричастность всего существа. Об этом нет необходимости много говорить. Любой великий образ представляет собой модель. Воздействие моделирующего образа ощущается в определенной краткости выражения. В одной-единственной строке поэт может дать нам почувствовать благородство твердой материи: Некоторые слова, что нежно любит рука: гранит, – пишет Янетта Делетан-Тардиф в своей Тетради (Tenter de vivre, р. 73).

Разве не примечательно, что слова, обозначающие скальные породы, сами являются твердыми? Вот одна-единственная фраза, где Бюффон перечисляет первозданные породы: «К ним следует отнести не прикрытые землей камни, кварц, яшму, полевой шпат, шерл, слюду, песчаник, порфир, гранит» (quartz, jaspes, feldspath, schorls, micas, grès, porphyres, granits) (Éd. 1788, t. I, p. 3). В своей речи человек хочет сохранить опыт рук.

С этими словами на устах мы простим хорошего геолога Вернера, который без колебаний утверждал, будто названия минералов – первичные языковые корни. Утесы учат нас языку твердости.

Глава 8

Грезы об окаменении

Когда ребенком я впервые увидел, как схватилась штукатурка, я испытал шок и погрузился в раздумья. Я не мог оторваться от зрелища. Пока это было не более чем зрелище, однако я смутно предчувствовал – и так, что у меня захватило дух до самой поясницы, – что здесь есть нечто, чем я когда-нибудь смогу воспользоваться.

Анри Мишо, «Свобода действия»

I

Не всякое воображение бывает гостеприимным и способным к расширению. Существуют души, которые формируют образы путем отказа от сопричастности к ним, как если бы этим душам хотелось удалиться от жизни Вселенной. С первого же взгляда мы ощущаем их настроенность против произрастания. Во все пейзажи они вносят жесткость. Они любят подчеркнутую, отрывистую и режущую рельефность, рельефность неприветливую. Их метафоры можно назвать неистовыми и сырыми. А цвет – незамысловатым и громким. Инстинктивно они живут в какой-то парализованной вселенной. Они умерщвляют камни.

Многие страницы Гюйсманса[263] могут послужить первыми примерами этих грез об окаменении, что облегчает изучение не столь жестких образов. К тому же, чтобы произвести большее впечатление умерщвления созерцаемого мира, видение Гюйсманса добавляет в этот мир гноящиеся раны. В материальной поэтике Гюйсманса доминируют трупные мотивы. Диалектика камня и раны позволит нам ассоциировать с обездвиженными фигурами из окаменелого мира слабое и медленное движение, странным образом вдохновляемое болезнью плоти. Итак, сформулируем материальную диалектику Гюйсманса в следующих двух словах: гной и шлак.

В качестве центра нашего материального анализа поэтики Гюйсманса выберем пятую главу из его романа «На рейде» (Еd. Crès). Во многих отношениях это путешествие на Луну, рассказанное врагом воздуха, землянином. Но этот землянин не любит землю; земля, камень и металл служат ему для реализации его отвращения. И это до такой степени, что мы достаточно охотно снабдили бы выбранную главу из этого романа следующим заголовком и подзаголовком: «Химия лунных твердых веществ, или Отвращение камнееда».

Впрочем, давайте сначала посмотрим, как грезы при созерцании холодного и тусклого света производят впечатление твердых субстанций. С этой целью проникнем сквозь все созерцаемые оттенки, отделим одни от других ради сгущения и вспомним наблюдение Вирджинии Вулф: Когда яркие цвета, как, например, голубой и желтый, смешиваются под нашим взглядом, щепотка их порошка остается нашим мыслям[264].

На самóй Луне «при нескончаемом бегстве взгляда» Гюйсманс видит «бескрайнюю пустыню сухого гипса». Стоит лишь назвать убогую и «неблагородную» материю, как мы сразу увидим вeсь свет окаменелого неба. Движение этого света, казавшееся столь ощутимым акватическому грезовидцу лунной воды или воздушному грезовидцу лунных флюидов, остановилось. Теперь оно всего лишь «молоко застывшей извести»[265]. Среди этого пустынного света высится гора, занесшая на Луну все свои земные и твердые приметы: бока ее «кочковаты, продырявлены подобно губке, обсыпаны сверкающими точками слюды, напоминающей сахар». Гипс, молоко, сахар – сколько минерализованных оттенков отвращения к белизне!

Поверхность соседней лунной долины «замешена на застывшей грязи, состоящей из свинцовых белил и мела». «Оловянная вершина» господствует над горой, «раздувшейся огромными буграми… кипящей в огне бесчисленных печей». Там видно «кипение