Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения Страница 42

Локк дал теоретическое оправдание «Славной революции» 1688 года, выделив ее в особую категорию. Точно так же он теоретически обосновал английскую религиозную практику, обусловленную многообразием форм английского протестантизма. Здесь, в отличие от Франции и Италии (или, позднее, Австрии при Иосифе II), речь идет не о том, чтобы ограничить посягательства независимой духовной власти на политическую власть — английская Церковь именуется «установленной законом протестантской Церковью Англии», — но о том, чтобы установить пределы, до которых может простираться ее законодательная роль. Итак, Локк ищет теоретическое обоснование дважды ограниченной веротерпимости в практике вигов, веротерпимости в рамках Bible Kingdom. Монарх не должен вмешиваться в верования своих подданных, «кроме как в случаях, когда эти верования выражаются в действиях, противных целям гражданского общества»: папизм, который — вспомним Пороховой заговор — подталкивает иностранные правительства к вторжению, атеизм, то есть отказ от Бога библейского Откровения в его широком или узком понимании (от фундаментализма — через все оттенки ортодоксии — до крайнего либерализма), потому что Бог, и только Бог — в этом и сила и слабость отказа от веры во врожденные качества — создает те естественные права, соблюдение которых является целью и оправданием гражданского общества. Хотя отказ от исторических параллелей и изощренность договора в известной мере противопоставляют Локка Спинозе, нет никаких сомнений, что мысль Локка вытекала из наблюдений за английской политической практикой и передавала в руки вигов законченную всеобъемлющую программу.

Экстенсивный переход от английской политической практики к универсальной теории познания, ментальный атомизм, сводящий мысль к простой сумме данных, привели к созданию философии, связанной уже не с научным представлением о вселенной, а с системой государственных институтов и практикой их функционирования. Таким образом, ЛоКк позволяет нам оценить масштаб, последствия и опасности интеграции новых понятий внутри картезианской парадигмы.

Лейбниц (1646–1716), лютеранин по вероисповеданию, еще более велик, чем двое других, пусть его влияние и было меньшим. В 1670 году он стал советником Верховного суда католического курфюршества Майнца. Будучи направлен в 1672 году во Францию с дипломатической миссией, он возвращается в Германию, побывав в Англии и Голландии, и становится библиотекарем герцога Ганноверского. Несравненный математик, быть может, величайший математик своего времени — его метод исчисления бесконечно малых значительно совершеннее метода Ньютона, — он посвятил часть своей жизни собиранию исторических источников, касающихся Брауншвейгского дома (Scriptores rerum brunswicensium illustrationi inservientes — «Писатели, для изображения деяний Брауншвейгских полезные»; 1701). Этому объединителю воль мы обязаны также основанием в 1682 году в Лейпциге Acta еuditorum («Ученых записок»). Политической дальновидностью Лейбниц значительно превосходил и Спинозу и Локка. В то же время никто не может отрицать глубокую связь его деятельности с историей. Он из конца в конец пересек Священную Римскую империю и Европу во время турецкой угрозы, он вполне осознал опасности раздробленности; он стремился противопоставить им религиозный мир, союз между империей и всеми христианами. Подобный союз не может быть основан на атомистском упрощенчестве Локка. Лейбниц отвечает; комбинаторика, монады, понятие о бесконечности. Мысль Лейбница обращалась к фундаментальным проблемам его времени. Не отвергая ничего из аристотелевской традиции, сохраняя картезианский опыт, Лейбниц преодолевает противоречия бесконечной вселенной. Исчисление бесконечно малых знаменует собой почти столь же важный этап в истории мысли, что и Декартово «Рассуждение…». Одновременно мысль Лейбница может быть применена к гораздо более сложным политическим проблемам. В своем стремлении к порядку и комбинаторному приумножению он никогда не отделял политическую судьбу германской туманности и расколотого христианства и трудности, обусловленные невероятным умножением знания.

Голландская республика, ограниченная монархия, движущаяся к славному компромиссу 1688 года, немецкая мозаика и противоречия, вызванные отступлением христианства перед лицом наглядной реальности территориальных государств, были в центре внимания властителей дум эпохи Просвещения. Будет ли излишним сказать, что политическая реальность 1680—90-х годов была для идеологии просветителей тем же, чем были ремесло инженера-гидрографа и астрономия (после Тихо Браге) для эпохи механистической революции — в 1620—1650-е? Около 1670—1680-х годов государство оказывается в центре теоретических размышлений — и остается там навсегда.

Английская модель неустанно пропагандируется во Франции на всем протяжении первой половины XVIII века величайшими из великих: Вольтером и Монтескьё. Партия философов не отвергает французскую политическую систему.

Она находит достаточную поддержку на уровне Государственного совета; от принца-регента до Шуазеля, включая братьев д’Аржансон и Малерба, в той мере, в какой она покорила город, то есть верхушку парижского судейского сословия, буржуазия замирает от их благородства; она имеет немалое влияние на государство. Она предлагает власти тактический союз против сопротивления административных кадров среднего звена, которые по инерции привержены методам, продиктованным психологией XVII века. Помимо прочего, английский вариант — указание направления, приглашение к переменам. «Богословско-политический трактат» скорее цитируется, нежели реально используется. Новый этап в отношениях между политическими идеями Просвещения и государством наступил только во второй половине XVIII века, с появлением общественного договора. Несмотря на шпильки, которые отпускались в повседневной полемике, Вольтер был слишком историком, чтобы в политике уступить «теоретико-дедуктивному» искушению, слишком историофилом и англоманом, чтобы исходить из априорного построения. Необходимо избежать двусмысленности. A priori Локка — это ложное a priori. Для континентальной Европы позиция этого революционера в высшей степени консервативна. Априоризм Локка, изощренность договора в действительности исходят из стремления к оправданию a posteriori. Его цель — закрепить достигнутое и дополнить дело «Славной революции». Вольтер — это Локк и Англия; Вольтер — это эпоха Людовика XIV, кольберовская административная монархия, одушевляемая исполнителями (министрами и интендантами), которые прониклись передовыми идеями. Декарт сводит к методу, к Ньютоновой физике, терпимость по отношению к заблуждениям народной религии, деизма, естественной морали и религии. Вольтер, представитель сословия стряпчих и дельцов (за счет избирательного сродства), нуждается лишь в защите от обветшалых претензий герцогов де Роганов; административная монархия, озаряемая светом разума, вполне удовлетворяет его потребность в порядке и эффективности. Она гарантирует обогащение элиты, она защищает свободу мысли от обскурантизма черни, преимущество просвещенной элиты перед народом, остающимся в плену традиционных представлений, фанатизма и суеверий. Случай Монтескьё имеет одно кардинальное отличие. «Дух законов» — сочинение нового Локка, расширившего поле своих наблюдений до самых крайних пределов пространства и времени, каких только позволяло достигнуть новейшее социальное знание. Монтескьё предлагает Европе две модели: с трудом экспортируемую английскую модель и административную монархию, смикшированную за счет усиления промежуточных элементов в стиле неудавшейся контрреволюции эпохи регентства.

До 1762 года — ни единой фальшивой ноты. Политические размышления просветителей эффективны в той мере, в какой они принимают действительность, в той мере, в какой они укладываются в пределы умеренного эмпирического реформизма; они исходят, даже когда пытаются это скрыть, из модели, основанной на рациональном наблюдении за комплексной общественно-политической реальностью. После 1762 года Руссо вновь, и куда более энергично, обращается к гипотезе «договора». Надо ли напоминать, что у него тоже был свой, не называемый прямо образец — городское общество Женевы? На первый взгляд, Руссо занимал по отношению к Женеве ту же позицию, что и Локк по отношению к традиционной английской модели, Вольтер — к эпохе Людовика XIV или Монтескьё — к контрреволюции эпохи регентства. Но эта аналогия поверхностна; имплицитные модели Локка, Монтескьё и Вольтера были, так сказать, моделями вполне функциональными, тогда как женевская модель прямого народного правления представляла собой архаизм, пережиток прошлого на территории, где попытки создания крупного или среднего государства в силу исторических случайностей потерпели неудачу. По этой причине применительно к конкретной Европе второй половины XVIII века модель Руссо была нереалистичной и революционной. От вершин, достигнутых научной строгостью Монтескьё, он обратил европейскую политическую мысль в сторону утопии, утопии полезной, послужившей средством выражения преждевременных претензий мракобесов и ретроградов от эволюции. Своей архаичностью и профетическим духом французский вариант неизбежной буржуазной революции отчасти обязан Руссо. В брешь, пробитую «Общественным договором», хлынул поток утопий, отяготивший эпоху Просвещения реакционной и рецессивной идеологией; Габриэль Бонно де Мабли (1709–1785), брат Кондильяка, писал о «коммунизме, отмене частной собственности, воспитании, нацеленном на то, чтобы подготовить народ к равенству, упрощении религии, преподавании морали государством» — вот основные положения его программы, постепенно разрабатывавшейся в таких сочинениях, как «Беседы Фокиона об отношении морали к политике» (1763) и особенно «О законодательстве, или Принципы законов» (1776). Нетрудно оценить, насколько реакционным оказалось это утопическое течение, ядовитый нарост на теоретико-дедуктивной ветви конструктивных политических размышлений просветителей, в момент, когда английская экономика готовилась к решающему скачку и стремительному подъему.