Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман Страница 40

Если рассматривать анализ Гейтсом Уиттли вне контекста, он не выглядит таким уж объективирующим. Однако гендерная проблематичность текста становится очевидной, если задуматься о том, что Уиттли – одна из всего лишь двух женщин во всей книге. Первая среди афроамериканских авторов хронологически, она функционирует в книге не столько как святая мать-прародительница, сколько как своего рода антихрист рядом с мессианской фигурой Ишмаэля Рида. Неразрывность Гейтса с тем, что он сам называет традицией редукционистской политической критики, должна восприниматься, как я утверждаю, именно на контрасте с последующим анализом творчества Рида и других авторов-мужчин, где используется полный набор постструктуралистских трюизмов. Так, Джин Тумер (уже воспринимаемый «писателем» в необычной для чернокожих авторов степени) описан как «стерший свою негритянскую родословную» в модусе, «более характерном для хайдеггерианства или дерридианства». Этот же модус Гейтс видит в использовании «X» Джеймсом Уэлдоном в его книге «Autobiography of an Ex-Coloured Man»[291]. Толкуя решение Тумера завязать с творчеством как «риторический жест», Гейтс ударяется в интерпретацию романа «Тростник», используя дерридианский «след» различения, который он прослеживает из отрицания Тумером черноты[292]. Указывая на то, что Тумер «решил уберечь свои тексты от критического дискурса, который бы свел их к расовой проблематике», Гейтс утверждает, что после «Тростника» Тумера «как писателя интересует постмодернизм, а как критика – постструктурализм»[293],[294].

Образцовый пример постмодернистского письма и постструктуралистской критики Гейтс приводит в последней главе книги, посвященной «Мамбо Джамбо» Рида. После «означивающей» в расовом ключе интерпретации Херстон, Райта и Эллисона отзыв о «Мамбо Джамбо» оказывается компендиумом известных постмодернистских достоинств. В романе присутствуют игра, саморефлексия, пародия, деконструкция, пастиши, двойничество. Гейтс также комментирует сам процесс письма, отрицает законченность, прославляет индетерминизм и тому подобное[282]. Опубликованный в 1972 году третий роман Рида располагает к подобному прочтению. Чего, однако, нельзя сказать о книге «Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанного им самим» (1845). Как и «Стихотворения» Уиттли, в момент публикации «Повествование» рассматривалось как социальный эксперимент в области способностей «черного ума»[283]. И тем не менее на протяжении двух глав Гейтс вместо того, чтобы обсуждать его социологическую рецепцию, ухитряется включить его в магистральный постструктуралистский проект «Фигур»[284].

Так, например, в части «Бинарные оппозиции в первой главе „Повествования о жизни“», «сложноорганизованный стиль Дугласа – и иронические инверсии, столь характерные для его текста, – зачастую формируют в романе совершенно произвольные и свободные отношения между описанием и смыслом, между означающим и означаемым, между знаком и референтом»[295]. Помимо того, что он расшатывает такие ключевые оппозиции, как рациональное/иррациональное, человеческое/животное, рабское/господское, Дуглас заслуживает уважения за «первое в истории очерчивание черного герменевтического цикла»[296] – за то, что он заподозрил, что «не только лишь смыслы формируют культуру, но также и метод означивания знаков… то, как мы читаем, определяет то, что мы читаем»[297]. И опять же, само по себе эссе о Дугласе как деконструктивисте меня бы удовлетворило; моя критика не направлена ни на Дугласа, ни деконструкцию per se. Я выступаю против того, как это конкретное прочтение способствует гендерному демонтажу расового дискурса XIX века и черного критического дискурса ХX века, предстающих мужскими, в то время как работа Уиттли остается пассивно подчиненной условностям и ее времени, и нашего.

Во второй главе о Дугласе, «Фредерик Дуглас и язык самости», Гейтс снова пишет не о политических, а о литературных стратегиях и достоинствах текста, акцентируя внимание на письме, а не на человеке, или, как бы сказали постструктуралисты, на письме как человеке. «Он был репрезентативным человеком, потому что он был человеком Риторики, черным мастером словесных искусств»[298], – восхищенно пишет Гейтс о Дугласе. Утверждая, что биографам еще только предстоит раскрыть сложную личность писателя, он заключает: «Критикам еще не знаком Фредерик Дуглас как трехмерная личность; сейчас он скорее является риторической стратегией, открытой системой тропов и риторических фигур»[299]. Следует отметить, что через всю эту главу Гейтс тянет эмпирическую линию в старомодном желании изложить все факты и понять, каким же Дуглас был на самом деле, чтобы воссоздать его «трехмерным» во плоти. Эссе открывается с описания отчаянных попыток Дугласа установить дату собственного рождения[300], а заканчивается воздаянием историку Джону Блэссингейму, который не только проанализировал «голос» оратора, но и установил его дату рождения. Однажды, как надеется Гейтс, биографам наконец-то удастся показать нам и истинное «лицо» писателя. Несмотря на все эти спорные рассуждения, главной целью раздела является показать, что три совершенно различные автобиографии Дугласа (1845, 1855, 1881) необходимо рассматривать как сознательную практику хитроумного самосозидания посредством языка[301].

По мнению Гейтса, хотя Дуглас и стремился предстать перед публикой сразу как сформировавшаяся личность (чему поверили и многие биографы), то, что он написал несколько текстов, и то, как в них менялись образы (например родителей Дугласа), опровергает идею эпохи Просвещения о предопределенной «единой и последовательной субъектности»[302]. Еще более важно для меня здесь то, что, пусть Дуглас не меньше, чем Уиттли, был захвачен дискурсом об «образовательной деятельности» в чернокожем сообществе, этот факт используется Гейтсом как мост не к старой «социологической» критике, а, напротив, к новой «теоретической» парадигме, которой он и отдает предпочтение. «Короче говоря», отмечает Гейтс, «рабы могли описать себя только посредством языка. Иронично, но подобное представление о людях как субъектах и языке… эта идея лежит в основе инноваций постструктуралистского анализа в современной литературной теории»[303]. Гейтс не очерчивает прямо связь между постструктурализмом, обнаруженным им в дебатах о черной образованности, и самим творчеством Дугласа, однако само соседство этих «теорий» в его эссе делает их взаимодополняющими. Или, если называть вещи своими именами, в главах Гейтса о Дугласе все дороги ведут к Деррида. В результате та же история рецепции, которая объявляет Уиттли корнем всего, что не так в афроамериканской критике, в данном случае подтверждает связь Дугласа со всем, что теоретически правильно в середине 1980-х годов.

Сразу за этой главой о Дугласе, в которой Гейтс со всем упорством добивается вожделенной «смерти» автора, нелепым образом следует глава, посвященная его воскрешению. На примере части, посвященной «Нашей ниг» Харриет Э. Уилсон, становится очевидным стремление Гейтса спроецировать на женщин-писательниц остаточный эссенциализм. Впрочем, необходимо отметить, что Гейтс уделяет куда больше внимания смыслу и формальным достоинствам этого текста, чем в случае со «Стихотворениями» Уиттли.