Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман Страница 33

Чувства Росса по поводу феминизма в этих статьях напоминают мне переживания мужчин, реагирующих на случаи сексуального харассмента обеспокоенностью по поводу того, что они сами становятся уязвимыми для ложных обвинений. В результате настоящая динамика властных отношений меняется на противоположную. На формальном уровне Росс осуществляет такую подмену, начав в своем первом эссе с разбора образа Джека Потрошителя и продолжив разбором «Тишины вокруг Кристины М.» во втором эссе. Получается, что мужчина, которого судят за убийства, замещается тремя подсудимыми женщинами. «Тишина вокруг Кристины М.» – блестящий и действительно сильный фильм (имеющий в феминистских кругах культовый статус), оправдывающий трех женщин, определяя совершенное ими насилие как логичный и даже уместный ответ на рутинную жестокость. В «О тишине не может быть речи» Росс уже в заголовке решительно отметает подобную точку зрения и затем долго жалуется на то, что история феминистского возмездия в фильме легитимизует насилие над мужчинами и, более того, действует на нервы выбранными «выразительным средствами»[217]. Разумеется, подобные вымышленные нарративы продолжаются не в реальности, а скорее в области драматургии (Росс прекрасно сознает это, когда говорит о жестком порно или рэпе об убийстве копов), однако в своем эссе он предпочитает истерически отрицать право «Тишины вокруг Кристины М.» простить женщинам непредумышленное убийство.

Таким образом, в эссе «О тишине не может быть речи» Росс с удвоенными силами после работы «Демонстрируя сексуальное различие» пытается оправдать мужское доминирование, делая выпады против «эссенциализма». Кроме того, упрекнув женщин за их фантазии о мести, далее он обвиняет феминизм в директивной кровожадности. В конце концов Росс решает, что его выбор судебной темы обусловлен не столько его мужской тягой к сутяжничеству, сколько тем, что «попытка обсудить стандарты мужского феминизма… неизбежно [ведет] к размышлениям о стандартах самих по себе и том, в каких непростых отношениях стандарты сексуальной политики находятся с актуальным законодательством»[220]. Я вижу в этом очередную попытку ненавязчиво связать феминизм с принудительностью. Так же как и в случае антипорнографических феминисток и экофеминисток, «сексуальная политика» является для Росса категориальным выражением его представлений о «корректности», запретах и даже сотрудничестве с «актуальным законодательством». Осудив феминизм за процесс об убийстве, в этой последней фразе Росс дает ему новую роль прокурора, блюстителя закона, сторонника государственной власти[221], еще более отрицательную с точки зрения левого гангстера.

И тут на сцене появляется мать Росса. Странный, но от того еще более иллюстративный момент: эта эксцентричная и старомодная дама произносит шотландскую поговорку в тот момент, когда Росс пытается разобраться в своем противоречивом отношении к проблеме мужчин в феминизме. «Есть те самые, и есть такие, как они» – цитирует Росс свою мать[222]. Однако, если мы ожидали почтительности к народной мудрости женщины из низшего класса, Росс, напротив, приводит ее любимую сентенцию как иллюстрацию крайне опасного заблуждения. И хотя по замыслу Росса эти слова критикуют вседозволенность высшего общества, тем не менее реплика его матери «нормализует» классовую иерархию. По его словам, подобные высказывания «содержат противоречия, фактически санкционирующие социальное неравенство и даже расширяющие его, в своих попытках искоренить даже попытки восстановить справедливость»[223]. Из всего этого мы должны сделать вывод, что феминизм – в той мере, в какой он разделяет с матерью Росса непринятие социальных отношений, различающих «тех» и «таких, как они», – не просто эссенциалистский концепт. Он также дидактичен и является редукционистским, особенно в материнской манере – благонамеренный, но жесткий; склонный бесконечно повторять набор дряхлых аксиом; пребывающий в наивном неведении о настоящей, суровой и сложной жизни; являющийся, к сожалению, соучастником ошибок, которые бы он мог исправить.

В противоположность этой материнской версии феминизма в «Нет вопросов…» Росс прежде всего позиционирует себя молодым. «Я был слишком молод», – пишет он уже во втором предложении, вспоминая время, когда зародилось движение за женские права[224]. «И достаточно молод», – замечает он позже, – «чтобы феминизм стал основным компонентом моего интеллектуального формирования… сначала появилась политика феминизма, а затем уже демократический социализм».

Подчеркивая поколенческие различия среди мужчин-феминистов, Росс отделяет себя от тех мужчин старшего возраста, «чья личная интеллектуальная история включает продолжительную дофеминистскую фазу»[225]. В противоположность им Росс вырос вместе с феминизмом и принимал его «фактологию» как нечто само собой разумеющееся[226], то есть он не стал феминистом, а, видимо, родился таковым. Я считаю, что в этом фрагменте Росс пытается утвердить свою феминистскую репутацию, подчеркивая, что для него феминизм всегда стоял на первом месте. Однако общепринятая теория мужского развития утверждает, что первичная идентификация с могущественным женским началом становится в какой-то момент болезненной для мальчиков, после чего они отвергают ее, предпочитая идентификацию с маскулинностью. Таким образом, в контексте мужского интеллектуального становления оказывается, что в работах Росса противоречия с феминизмом возникают не вопреки тому, что он проникся его идеями слишком рано, а именно поэтому. Росс является воплощением того, что я подразумеваю под «крутизной», поскольку его политика воспроизводит маскулинную чувственную структуру, в которой бунтарь нуждается в матери, чтобы бросить ей вызов, а эта мать, в свою очередь, отождествляется с феминизмом.

Я хотела бы прояснить, что мои замечания об интеллектуальном развитии Росса претендуют на нечто большее, чем просто биографические данные. Миф, который Росс создает в своих текстах, интересует меня больше, чем подлинные факты его биографии. Так, например, Россу действительно было около двенадцати лет в 1968 году, когда движение за права женщин заявило о себе в международных СМИ. Мне тогда было столько же, и я запомнила вторую волну феминизма как «событие», изменившее всю культуру, а не просто как «факт» из юности. Меня больше интересует, что Росс ощущал себя слишком юным, чтобы помнить о заре феминизма. Поэтому он рассматривает феминизм не как друга, взрослеющего вместе с ним, а скорее как уже старшего родственника, даже родителя, а именно мать. Я хотела бы подробнее остановиться на семейной истории Росса, которую он сам представил как часть своего интеллектуального становления в интервью The Minnesota Review, вышедшем в 1996 году.

История начинается в поздних 1970-х, в Университете Кента в Англии, где Росс завершил большую часть своей дипломной работы. Как объясняет Росс, Кент в то время был центром новых, углубленных теоретических исследований кино, во многом опиравшихся на лакановский психоанализ, и имел тесные связи с журналом Screen. Среди важных авторов Screen, многие из которых тогда преподавали в Кенте, были и две основательницы феминистской теории кино: Клара Джонстон, чья статья «Women's