Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон Страница 22

Те же самые замечания окажутся ценными для священных обычаев и запретов у первобытных народностей. Именно в игре обнаруживается священное происхождение характерных для Романа мотивов. Например, поиски далекой невесты связаны с церемонией брачного похищения у экзогамных племен. Мораль доблести предстает неприкрытой сублимацией гораздо более древних обычаев, отражающих необходимость биологического отбора. Им не до желания смерти, которое нельзя «свести» к инстинкту смерти, описанному Фрейдом и более современными биологами.

Но не видно, чтобы все это объясняло появление мифа, а тем более его локализацию в нашей европейской истории… Древность не знало ничего подобного любви Тристана и Изольды. Хорошо известно, что для Греков и для Римлян любовь – это болезнь (Менандр) в той мере, в какой она превосходит сладострастие, являющееся ее естественной завершением. По словам Плутарха, мы имеем дело с «исступлением»: «Никто не думал, что это было яростью… Значит, тех, кто влюблен, необходимо прощать как больных…»

Откуда же тогда взялось это прославление страсти, которое как раз и касается нас в Романе? Говорить об искажении инстинкта – значит ничего не говорить, поскольку речь здесь идет в точности о знании, что за фактор мог вызвать это отклонение.

2. Эрос или бесконечное желание (платонизм, друидизм, манихейство)

Платон говорит нам в Федре и Пире о ярости, идущей от тела к душе, чтобы потревожить ее злобными настроениями. Это не та любовь, которую он хвалит. Мы здесь имеем дело с разновидностью ярости или безумия, которое рождается не без участия какого-нибудь божества, а не создается внутри нашей души: это совершенно чуждое вдохновение, притяжение, действующее извне, неопределенное похищение разума и естественного смысла. Значит, мы назовем его воодушевлением, означающим «одержимость», поскольку сие безумие проистекает от божества и несет наш порыв к Богу.

Такова платоническая любовь: «божественное безумие», перенос души, сумасшествие и высший Разум. И возлюбленный пребывает подле любимого «как на небе», ибо любовь есть путь, восходящий по степеням экстаза к единственному источнику всего сущего вдаль от тела, вдаль от того, что разделяет и различает, поту сторону несчастья быть собой и быть двумя в самой любви.

Эрос – это полное Желание, светлая Устремленность, исконный религиозный порыв, доведенный до своей наивысшей силы, до крайнего требования чистоты, являющейся крайним требованием Единства. Но последнее единство есть отрицание нынешнего бытия в своей страждущей множественности. Тем самым высший порыв желания приводит к тому, что не есть желание. Диалектика Эроса вводит в жизнь нечто чуждое ритмам сексуального влечения: желание, которое больше не отступает, которое уже ничто не может удовлетворить, которое, отталкиваясь, бежит от соблазна исполнения в нашем мире, поскольку желает объять лишь Все. Это бесконечное преодоление, восхождение человека к своему богу. И это движение безвозвратно.

Иранские и орфические истоки платонизма, кроме некоторых, еще плохо изучены. А через Плотина и Ареопагита эта доктрина перешла в средневековый мир. Так Восток сновидением входил в нашу жизнь, пробуждая очень старинные воспоминания.

Ведь из глубины нашего Запада ему отвечал голос кельтских бардов. Я не знаю, было ли это эхо или какая-то гармония предков, – все наши расы пришли с Ближнего Востока или возвращались туда, – и даже проще: человеческой природе во всех местах и во все времена приходилось обожествлять свое Желание всегда в схожих формах. Я не знаю, чего стоит гипотеза, отождествляющая вплоть до подробностей самые древние кельтские сказания с мифами Греков, а поиски Святого Грааля с походом за Золотым руном, и доктрины Пифагора о переселении душ с учениями друидов о бессмертии. Сравнительная мифология является одним из опаснейших знаний, если не считать этимологии, из которой она часто и происходит: одна и другая непрестанно пребывают во власти наиболее соблазнительного каламбура… Как бы то ни было, некоторые сходства обнаруживаются в современных трудах, подкрепляющих гипотезу об изначальной общности религиозных верований на Востоке и Западе.

* * *

Задолго до Рима Кельты завоевали большую часть нынешней Европы. Пришедшие с юго-запада Германии и северо-востока Франции, они захватили Рим и Дельфы и подчинили себе все народы от Атлантики до Черного моря. Они продвинулись даже на Украину и в Малую Азию (Галаты), довольно точно предвещая расширение Римской империи, – за вычетом итальянского и греческого полуостровов.

Однако Кельты не являлись нацией. Они не обладали другим «единством», кроме цивилизационного, духовный принцип которого поддерживался жреческой коллегией друидов. Эта коллегия, в свою очередь, была отнюдь не эманацией малых народов и племен, но «своего рода международным установлением», общим для всех народов кельтского происхождения, начиная от Бретани и Ирландии и заканчивая Италией и Малой Азией. Путешествия и встречи друидов «цементировали союз кельтских народов и чувство их родства»[10]. Друиды образовывали религиозные братства, наделенные очень широкими полномочиями. Они представали и прорицателями, и магами, и врачами, и жрецами, и исповедниками. Они не писали книг, но передавали свое учение устно в гномических стихах ученикам, которых они держали при себе в течение двадцати лет[11].

Можно сопоставить эту жреческую коллегию с совершенно тождественными установлениями индоевропейских народов: иранскими магами, брахманами Индии, понтификами и фламинами Рима. Фламин, кстати, носит то же самое имя, что и брахман[12].

Несомненно, Кельты верили в загробную жизнь. Жизнь, исполненную приключениями, подобную земной жизни, но очищенную, и из которой определенные герои могли возвращаться под другими именами и смешиваться с живыми людьми. Благодаря этому главному учению о загробной жизни душ Кельты сродни Грекам. Но всякая доктрина о бессмертии предполагает трагическую заботу о смерти. Кельты, по словам Юбера, «культивировали, конечно, метафизику смерти… Они много думали о смерти. Это была знакомая спутница, чей зловещий характер они с удовольствием прикрывали». Точно так же и в их мифологии «идея смерти господствует над всем, и все ее обнаруживает»[13]. И это не лишено оснований для весьма точного сближения со всем вышесказанным о мифе о Тристане, который одновременно скрывает и выражает желание смерти.

С другой стороны, кельтские боги образуют два противостоящих ряда: светлые боги и темные боги. Нам важно подчеркнуть этот факт фундаментального дуализма религии друидов. Ибо именно здесь обнаруживается сходство иранских, гностических и индуистских мифов с основной религией Европы. От Индии до побережья Атлантики мы находим выраженной в наиболее разнообразных формах ту же самую тайну Дня и Ночи и их смертельную борьбу в человеке. Он – бог несотворенного и вневременного света и бог Тьмы, создатель зла, господствующий