Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова Страница 21

вполне убедительно объясняет охватываемые этим понятием феномены, однако примечательно, что впечатление «намеренного» подражания одного вида другому не оставляло многих даже среди приверженцев учения Дарвина. Одним из них был немецкий зоолог Август Вейсман. Ему нередко приписывают решающую роль в научной дискредитации ламаркизма, так как его исследования зародышевой плазмы, приведшие к открытию так называемого «барьера Вейсмана» между клетками тела и зародышевыми клетками, способствовали установлению невозможности наследования приобретенных признаков. Тем не менее невероятное сходство некоторых видов бабочек, среди которых один для защиты от птиц имитирует окраску другого, несъедобного, навело Вейсмана на мысль о том, что «ламаркисты были правы» – столь точное подражание «не может быть результатом „случайности“, а с очевидностью произведено направленной изменчивостью, движимой соображениями пользы» (цит. по: Mayr 2000: 539). Таким образом, в феномене мимикрии сочетались идея интенциональных адаптаций и визуальное единообразие – два крайне важных для дискурса о моде элемента.

Ранее я назвала теорию «вертикального просачивания» модных тенденций своего рода социологической версией «великой цепи бытия». Если рассматривать тот же феномен на уровне индивидуальных практик и намерений, можно также увидеть в нем разновидность «мимикрии» – того, что в англоязычных контекстах обозначается термином passing (Вайнштейн 2018; Goffman 1963). Речь идет о планомерном или ситуативном присваивании внешних знаков социального класса, гендера, расы, этнической или религиозной группы, к которым субъект не принадлежит по праву рождения. В абсолютном большинстве случаев, приходящихся на период с XVIII до середины XX века, объектом подражания является более привилегированная позиция, однако в женской моде второй половины XIX столетия наблюдается будто бы противоположная тенденция: комментаторы в один голос утверждают, что, стремясь быть модными, женщины из хорошего общества приобретают облик куртизанок. В первую очередь подобное визуальное понижение собственного статуса связывалось с фигурой «современной девушки», о которой пойдет речь в главе 2, однако даже «скромная, обожаемая мужем жена, мать прелестных детей» могла, по мнению моралистов, быть «одета бесстыдно, как ярмарочная танцовщица» (Mrs. Punch 1868: 13).

В ряде европейских языков доступные женщины и их легкомысленные подражательницы именовались «бабочками», и далее я опишу визуальное преломление этой метафоры в британской карикатуре. В отечественном контексте уже в середине XIX века бытовало выражение «ночная бабочка» – показательно следующее описание проститутки из «Петербургских трущоб» Всеволода Крестовского (1864–1866): «рядом с нею, на другом конце скамейки, равнодушно позевывая и болтая ногами, сидела какая-то аляповато одетая девица из породы ночных бабочек» (Крестовский 1990). Эпитет «аляповатый» выступает устойчивой характеристикой персонажа, повторяясь в небольшом фрагменте три раза. В этом смысле наименование «ночная бабочка» с биологической точки зрения, конечно, не вполне верно, так как в природе ночные виды чешуекрылых, как правило, «одеты» довольно скромно. Дарвин, естественно, связывал эти различия с действием полового отбора (в то время еще не была известна способность ночных бабочек различать цвета в темноте): «Яркие краски не видны ночью; и не подлежит сомнению, что в целом сумеречные бабочки окрашены менее ярко, чем дневные» (Дарвин 1874: 301). Более подходящую аналогию для вызывающе декоративной внешности предоставляли бабочки семейства парусников, которых можно часто увидеть на модных карикатурах, или бабочки-ванессы, например репейница, именуемая по-английски «раскрашенная дама» (painted lady).

Помимо яркого, вульгарного наряда в описании проститутки у Крестовского обращает на себя внимание «нецивилизованная» телесность – полное пренебрежение правилами хорошего тона, запрещающими зевать и болтать ногами, по крайней мере в публичном пространстве. Моральная распущенность «переводится» на язык тела, контроль над которым ослаблен или полностью отсутствует (Булгакова 2005). Вместе с тем такое «освобожденное» тело в социокультурной системе, где ценностью является владение собой и отточенное изящество движений, воспринимается как не вполне человеческое, и в этом смысле тоже проститутка уподобляется насекомому или какому-то еще «низшему» существу. Сюжетная коллизия при этом такова, что встретившая эту женщину героиня романа, княжна Анна Чечевинская, вскоре ей уподобится – превращение, о котором только спекулируют критики моды 1860–1870-х годов, в романе Крестовского совершается на самом деле. Эта метаморфоза является своего рода «адаптацией» к изменившимся внешним условиям, однако происходит она не спонтанно, а в результате осознанного решения, собственного выбора Чечевинской.

Подобное намеренное приспособление к воздействиям среды соответствует механизму эволюции, описанному Ламарком, с одним существенным отличием: «Для ранних эволюционистов (натурфилософов, Ламарка и Чемберса) аксиомой был „восходящий“ характер эволюции» (Mayr 2000: 516). Обратная эволюция в этой картине мира казалась оксюмороном, невероятным и трагическим событием. Дарвин опроверг представления о неотъемлемой прогрессивности эволюционных процессов, показав, что отбор может действовать в любом направлении: «Представители какой-либо высоко стоящей группы могут даже стать приспособленными к более простым условиям жизни, и это, по-видимому, зачастую происходило; в этом случае естественный отбор будет стремиться упростить или понизить организацию, так как сложность механизма будет бесполезна или даже невыгодна для простых отправлений» (Дарвин 1941: 31). Как мы видели выше, Дарвин ценил системное усложнение, считая его мерилом прогресса, однако старался избегать категорических оценок и не оперировал понятием «вырождение»[37]. В записных книжках он даже напоминал себе «никогда не говорить „высший“ или „низший“» (Mayr 2000: 531), хотя далеко не всегда придерживался собственного правила. Однако популярный дискурс воспринял идею «понижения организации» отнюдь не в нейтральном ключе, и последняя треть XIX века стала временем оживленных дискуссий о вырождении, сочетавших представление об «аморальном», слепом произволе естественного отбора с ламаркистской интенционально-адаптивной эволюционной механикой.

Глава 2

Симптомы вырождения: мотив обратной эволюции в модной сатире

В этой главе описывается преломление эволюционных теорий в публицистике и визуальной культуре конца 1860-х – 1870-х годов – после выхода «Происхождения видов» и на фоне публикации других важных работ Дарвина: «Изменение животных и растений в домашнем состоянии», «Происхождение человека и половой отбор» и «О выражении эмоций у человека и животных». Основу анализа составляют три конкретных примера, четко локализованных во времени и пространстве: зооморфные карикатуры на модниц Эдварда Линли Сэмборна, публиковавшиеся в журнале «Панч» (Punch) с 1867 года, серия статей Элайзы Линн Линтон о «современной девушке», выходившая в «Субботнем обозрении» (The Saturday Review) в 1868 году, и опубликованная в виде брошюры лекция Фридриха Теодора Фишера «Моды и цинизм» 1878 года. Принимая во внимание специфику британского и немецкого социокультурного контекста в соответствующие исторические моменты, в то же время хотелось бы рассмотреть эти кейсы в более широкой хронологической и географической перспективе, тем самым продемонстрировав циркуляцию и «эволюцию» представлений о роли моды как катализатора вырождения. Поэтому карикатуры Сэмборна будут помещены в один ряд и с более ранними изображениями зооморфных модников, в частности знаменитыми иллюстрациями Гранвиля к «Сценам частной и общественной жизни животных», и с более поздними примерами этого