Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов Страница 2

Следуя по стопам мессианской идеи автор отмечает ее в видоизмененном виде в реформах Никона и последовавшим за ним расколе, она по-своему оживает в славянофильстве, вспыхивает и по-своему даже покоряет в Достоевском с его верой в народ-богоносец, призванный нести спасительное слово миру. Но вопреки чисто религиозному, почти мистическому настрою, идея Третьего Рима уходит затем в народничество, а далее опрокидывается – в русский марксизм, действительно ставший донельзя искаженным, неузнаваемым, но все же тем, кто принял «эстафету» мессианства, мессианства совершенно иного с его освободительной, спасительной эсхатологией, несущей, несмотря на весь ее рационализм, свет с Востока для всей планеты. Ибо и в русский марксизм – здесь проступает знакомая интуиция Бердяева – врывается идея Третьего Рима как средоточия самой верной веры, абсолютной антихристианской, но утверждающей себя в видении грядущего счастья и истины, чья идеология охватывает собой всю подвластную ей территорию, заполняя все ее уголки. Государство здесь – воплощенная идея правильной веры, оно несет в себе ту главную весть народам, которая во что бы то ни стало хочет быть для всех обязательной, единственной и неоспоримой. Это держава-церковь, к которой тяготеет всякое мессианство, ее чисто культовый проект трудно игнорировать, оглядываясь и на наши дни. У Горского: «Большевизм – это особый образ мысли и жизни, своеобразная псевдо-религия и псевдо-культура, сознательно и жестоко утверждающая себя помимо и против христианской культуры и религиозного смысла жизни».

Революция стала гибелью для России, не только из-за разрушения всех ее традиций, институтов, ценностей, но вследствие соединения отравленного национал-мессианского духа с человеческой массой, вознамерившейся в разгуле «мирового пожара» и насилия родить вселенскую правду, охватывающую собой шар земной. И здесь немало и далеко не льстивых слов говорится о народе, зараженном этим духом, и в спокойном тоне Барабанова можно расслышать жесткие пророческие нотки почти в библейском смысле. Его наблюдения несут в себе обличения, высказанные как бы беспристрастным критиком, не скрывающим горького тона, однако сама горечь их целительна. Ибо жесткий тон автора, недавно обратившегося к вере Христовой, служит здесь очищению ее от смешения с новым мессианизмом как некой сладкой на вкус языческой отравы, и вместе с тем, новому служению этой веры, раскрывшейся в национальном сознании. «Преодоление национал-мессианско-го соблазна – первоочередная задача России. Россия не сможет избавиться от деспотизма до тех пор, пока не откажется от идеи национального величия. Поэтому не «национальное возрождение», а борьба за Свободу и духовные ценности должна стать центральной творческой идеей нашего будущего».

Эту фразу изобличительно цитирует и А.И. Солженицын в сборнике Из-под глыб. Вот, мол, «под видом покаянщиков слетятся и корыстные печень твою клевать». Те три статьи 97-го номера Вестника были встречены сокрушительной критикой, которая в иных формах, под иными именами продолжается до сих пор. Автора Архипелага, а вместе с ним и всю «белую идею», нельзя было уколоть болезненней, разглядев в русском мессианизме и вовлеченность в него народа, тем самым перепутав мучителя с его жертвой. Солженицын услышал в этих статьях и прежде всего той, что подписана была Горским, голос нелюбви и образованской надменности. Если перевести это столкновение в спор архетипов, то, думаю, можно будет сказать, что ревность о народе-страдальце-богоносце вступила в пререкание с любовью к истине, той, которая, по слову Чаадаева, прекрасней любви к родине. Истина для Барабанова не сводится ни к одному из образов родины, она прежде всего – во Христе, оставившего всем народам и родинам Свой вопрос: «Сын человеческий пришед, найдет ли веру на земле?». И вот по такому следу идет автор статьи, задумываясь: какую же веру? Будет ли она замешана на том слове, которое принес Христос, или в веру иную, облеченную в похожие слова, но с иным, «национальным», сокровищем в сердце? Будет ли эта вера вселенской, которую могут разделить все народы, или верой одного народа в себя, в свою святость, избранность, богоносность, верой, растворенной в религиозных мифах и смешавшейся с ними до такой степени, что подлинно Христово нельзя будет уже отличить оттого, что по сути уже вместохристово,т. е. антихристово. Смысл или, скажем, послание статьи Горского в том, чтобы указать на эту разделительную грань, которая часто сдвигается, колеблется, но когда ее нет, нередко происходит смешение того и другого, и подобие веры выдает себя за служение Богу.

Удивителен, однако, итог того давнего идейного спора. В тех же Глыбах, где изобличается Горский)Барабанов, Барабанов Евгений выступает уже открыто без псевдонима со статьей Раскол Церкви и мира. Псевдонимы теперь не нужны, после Заявления он уже прошел диссидентскую инициацию, поставив себя под удар, и не должен больше прятаться. В глыбовской статье он не отрекается от Горского, скорее идет по его следам, хотя и несколько иначе. Здесь речь идет о противоречии между храмом как местом «отправления культа в религиозной общине» и «человеческой реальностью» Церкви,т. е. «миром» не за церковными стенами, но в ней самой. Речь идет о взаимной чужедальности Церкви и общества, их взаимонезнании. Оно выражается в отсеченности сакраментальной, духовной жизни от социально-исторического ее измерения. Этот раскол, нигде не утвержденный догматически, заявляет о себе прежде всего в тотальной подчиненности православной Церкви в России, под каким бы её режимом Церковь не находилась. Духовная удача Православия («прорыв к нетварному Свету…») неизменно сопутствует ее «неудаче исторической», ее вписанности в жесткий, античеловеческий, антиевангельский порядок мира. Заповеди блаженства за литургией, как путь к духовному раскрепощению человека и практика повиновения миру в любой его ипостаси, означающая прежде всего как благословение рабства человека.

«На всех стихиях человек тиран, предатель или узник», – такова формула существования человека «здесь и теперь», если вспомнить о строке Пушкина. Церкви словно нечего сказать об этих социальных ролях, кроме призыва не к терпению только, но и к радости своего повиновения. Она надмирна и в силу самой надмирности сгибается перед миром, служит ему потаканием, в лучшем случае – молчанием. И это разделение на прозябание мирское и высокое бытие духовное, ставшее неоспариваемой и необсуждаемой нормой жизни Церкви, трагично для самого мира, который требует от нее покорности. Мир уходит от Церкви, отворачивается оттого, что она может принести, чем обогатить и, в конце концов, сваливается в утопию суда над миром, который перенимает на себя марксизм,