Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа Страница 97

г., на меньшевиков и большевиков (непосредственной причиной раскола, правда, послужили разногласия по поводу условий членства в партии). Меньшевики достаточно буквально придерживались двухэтапной теории революции, допускали в своей интерпретации «гегемонии» тактический союз с либералами и выступали за осторожную политику. Большевики же в боевом пылу расширяли понимание гегемонии, фактически соединяя две революции в одну. В тактике это привело их к презрительному отказу от сотрудничества с либералами и поискам, вместо этого, союза с уже пробудившимся крестьянством.

В горячке битвы 1905 г. им не составило большого труда совместить очевидный отход от «ортодоксии» с логикой истории. Так, Ленин сделал из событий 1905 г. вывод, что в борьбе против абсолютизма пролетариат имеет законные основания заключить альянс с «мелкобуржуазными демократами», коими являются крестьяне. А когда самодержавие будет свергнуто, рабочие могут взять в союзники «полупролетариат», состоящий из крестьянской бедноты, чтобы «начать переход к социализму»[302].

Главные поправки в Марксову логику истории Ленин внёс во время Первой мировой войны своей теорией империализма. На рубеже XIX–XX вв. первоочередное внимание марксистов стали привлекать последствия конкуренции европейских держав за пределами континента, и Ленин в 1916 г. придал этим размышлениям практический политический смысл. Его теория империализма гласила, что в условиях XX в. «колониальные и полуколониальные» страны являются «самым слабым звеном» в международной капиталистической системе; следовательно, мировая революция вполне может начаться в отсталой России.

Таким образом, внутренне противоречивый постулат о гегемонии пролетариата в буржуазной революции оказался нежизнеспособным в обстановке настоящей революционной борьбы. Провал марксистской схемы в России, однако, отражал ещё более важный факт: в России должна быть лишь одна революция против «старого режима», как во всех европейских странах. Политическое превосходство над меньшевиками большевикам давало ощущение, что такой решительный перелом раз и навсегда и есть настоящая природа российского кризиса. Кроме того, они понимали, что ставка на подобный исход вполне отвечает духу марксизма, несмотря на путы, которыми буква доктрины, казалось бы, связывала им руки. И Ленин решил марксистскую дилемму в России, подкорректировав букву доктрины, с тем чтобы она соответствовала истинному революционному потенциалу нового века.

Из всего вышесказанного следует, что марксизм не предлагает адекватной теории современной революции. Свержение «старого режима» не является социально-экономическим переходом от «феодализма» к «капитализму», как утверждал Маркс. Это политический, идеологический и культурный разрыв с извечной традицией; его суть заключается в переходе от корпоративного, иерархического мира, просто данного людям историей и/или божественным промыслом, к миру, где люди сознательно организуют и формируют своё общество. Если смотреть с такой точки зрения, подобный переход — обычно ускоряемый посредством насилия и освящаемый кровью мучеников — по самой своей природе возможен лишь однажды в истории каждого конкретного «старорежимного» государства.

Наверное, самая простая терминология для обозначения этого водораздела, пролегающего раз в тысячелетие, — различение между «традиционным» и «современным» обществами. Оно, бесспорно, очень общее и не обязательно прямо подразумевает революционный перелом, в отличие от марксистской терминологии. Напротив, оно очень удачно позволяет избежать марксистской фантазии о двухэтапной современности (капитализм, затем социализм) и согласуется с истинной развязкой, к которой пришли все европейские «старые режимы». Ибо история уже показала: не существует такой вещи, как «социализм» в смысле особой исторической эпохи, следующей за «капитализмом». Есть лишь «государство всеобщего благосостояния» как одна из фаз индустриальной рыночной экономики. Собственно говоря, наилучшая дихотомия — просто «старый режим» / демократия (то есть конституционализм в сочетании с народным суверенитетом); такое противопоставление понятий говорит о реальной форме, которую традиционное и современное общества принимали в европейской истории[303].

Соединение Лениным в одно предполагаемой двухэтапной революции не означает, что он фактически обратился в народничество — как часто утверждают, желая поставить под сомнение его марксистскую «правоверность»[304]. Мы уже видели, что его теория партии-авангарда проистекла из чисто марксистского кризиса революционной практики. Нужно добавить, что такая партийная организация прямо заимствована у централизованной и иерархичной социал-демократической партии Германии, а не у гораздо проще структурированной «Народной воли». А политика Ленина в отношении крестьянства радикально отличалась от народнической: народники хотели сделать землю «социализированной» собственностью всех крестьян, в то время как Ленин стремился к государственной «национализации» в качестве прелюдии коллективизации, причём осуществить её предполагал в ходе «классовой войны» между сельской «мелкой буржуазией» и «пролетариатом» из бедняков.

Ввиду столь важных различий между ленинизмом и народничеством должно быть ясно, что сходства, всё-таки существующие между двумя традициями, обусловлены не каким-то скрытым родством, а отсталостью России, которая заставляла её объединять и сокращать по времени процессы, имевшие место раньше на Западе. Кстати, преимущества отсталости подметили не одни народники; Маркс до них думал то же самое о Германии.

В свои последние годы он явно распространил этот взгляд и на Россию. После возникновения в 1860-е гг. российского революционного движения Маркс пристально за ним наблюдал и даже выучил русский язык, чтобы читать Чернышевского. В 1870-е гг. он стал советником «Народной воли» (после краха Парижской коммуны только Россия обещала близкую перспективу революции в Европе). Пыл русских произвёл на него такое впечатление, что в 1881 г. он признал: если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, то крестьянская община способна «явиться исходным пунктом коммунистического развития»[305] — иными словами, Россия может перескочить капитализм. Хотя Плеханов и Энгельс скрывали эту уступку в пользу «незакономерной» истории, радикальный компонент марксизма, который её вызвал, легко пробудился бы к жизни при любой новой революционной возможности.

Такую возможность предоставил кризис традиционной России после 1900 г., событие, подобных которому Европа не видела с 1848 г. Он столкнул большевиков с дилеммой, никогда не встававшей перед Марксом и II Интернационалом: что делать в случае успешной революции против «старого режима»? Эта дилемма заставила большевиков сделать выбор между основными компонентами марксизма. Поскольку англо-французская норма исторического развития, лежащая в основе его доктрины, не подходила к российским условиям, они не могли, доверясь её логике, упустить единственный революционный шанс России на социализм. Большевики решили дилемму так же, как их «отец-основатель», когда впервые формулировал свою теорию партии, — поставили дух учения Маркса о классовой борьбе выше буквы его исторической логики. Вследствие этого им удалось совершить революцию ради конца всех революций, которой прочие марксисты тщетно дожидались со времён провала 1848 г.

Революция 1905 года

Достичь подобной вершины, однако, удалось только после первого раунда российского революционного процесса — «нормальной» европейской революции в 1904–1907 гг. Хотя данное событие обычно характеризуется как рабочая революция, на самом деле это был звёздный час либералов в истории России.

С подъёмом политической активности в начале нового