Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа Страница 89

мысль несколько иными словами, можно сказать, что главным источником, питавшим политику его времени, служило социальное неравенство. В глазах тех, кого впервые стали тогда обобщённо называть «левыми», социальный вопрос, а не классовый либерализм премьер-министра Гизо, представлял собой настоящее наследие «великой революции». С их точки зрения, политическая республика 1792 г. оказалась явно не способна содействовать освобождению человечества, а конституционная Июльская монархия 1830 г. — тем более. Следовательно, для выполнения демократических обещаний 1789–1792 гг. необходима социальная республика. Точнее, отмена юридического неравенства «старорежимного» общества «сословий» фактически не сделала людей равными гражданами, лишь обнажила новую несправедливость — социальное неравенство, основанное на частной собственности. Чтобы достичь подлинной справедливости и равенства, требовалось некое перераспределение богатства и собственности. В итоге ультралевые выдвинули идею «социализма» как исторического этапа, следующего за либеральным конституционализмом, и кульминации человеческой эмансипации.

Общий, исходный социализм не обязательно был революционным, но на родине 1789 г. принимал все более радикальный характер по мере приближения 1848 г. Это объяснялось тем, что Франция являлась единственной европейской страной с живой революционной традицией, опиравшейся на самую радикальную форму Просвещения XVIII в. Как отмечено в гл. 9, первый «набросок» революционного социализма возник непосредственно в результате «великой революции», в виде «заговора равных» Бабёфа в 1796 г., затем бунтарская традиция через Филиппе Микеле Буонарроти перешла к поколению 1830-х гг., дальше её подхватили Огюст Бланки с Арманом Барбесом и, наконец, Карл Маркс.

Следует подчеркнуть, что колыбелью зарождающегося социализма стала Франция, хотя в соответствии с распространённым тезисом, что социализм — движение промышленного пролетариата, ею должна была стать Англия, экономически более передовая, нежели её соседка. Однако, несмотря на кооперативы Роберта Оуэна, социализма в Англии почти до конца века особо не наблюдалось. Там существовали зачатки рабочего движения, возникшего накануне 1848 г. в форме чартизма. Заслуга его создания принадлежит самим рабочим, которые ставили во главу угла политическую борьбу за всеобщее избирательное право, желая добиваться социальной реформы с помощью представительства в парламенте. Таким образом, конституционалистское наследие 1640–1688 гг. сгладило остроту радикализма в Англии, столкнувшейся с вызовом промышленной революции.

Иными словами, различия между Францией и Англией в период созревания социализма объясняются не социально-экономическими условиями, а идейно-политическими традициями. Этот момент стоит подчеркнуть вдвойне, ведь, начиная с Маркса, его мало кто признавал. В примечании к переводу «Манифеста коммунистической партии» Энгельс указал, что они с Марксом взяли Англию как «типичный» пример экономического развития «буржуазии», а Францию — как столь же «типичный» пример её политического развития. Правда, он не заметил, что выводить французскую политику из английской экономики нелогично, — элементарная ошибка, весьма распространённая и по сей день[284]. Но, если не признать, что социализм не является классовым сознанием промышленных рабочих, нельзя понять его историческую роль, особенно когда речь идёт о России.

Социалистическая идея, в отличие от рабочего движения, на протяжении всей своей истории оставалась тем же, что и в момент рождения при Июльской монархии: идеологическим прогнозом, как лучше всего осуществить переход от сословного и/или классового общества к полностью эгалитарному. Социализм являлся логической кульминацией «демократии» в понимании Токвиля — «равенства условий» или социального уравнительства. Занимались таким прогностическим теоретизированием главным образом не сами трудящиеся классы, хотя иногда и выходцы из них становились социалистическими лидерами, как, например, Вильгельм Вейтлинг, Пьер-Жозеф Прудон и Август Бебель. В основном социалистическая теория и политика (опять-таки в отличие от рабочего движения) была вотчиной интеллектуалов, о чём свидетельствуют часто цитируемые изречения Карла Каутского и В.И. Ленина[285]. А главным примером данного феномена служат, безусловно, сами Маркс и Энгельс, чья прогностическая теория революции к концу века заменила все прочие. Поскольку эта теория дала обоснование Красному Октябрю и всем его свершениям, здесь необходимо рассмотреть её основные компоненты. Анализ будет ревизионистским, так как наши обычные представления о марксизме вряд ли помогут нам понять его парадоксальную роль в России.

Генезис марксизма

Обычно марксизм считают общественно-научной теорией, предназначенной для анализа развитого индустриального общества. Тот факт, что её автор был родом из отсталой тогда Германии и в юности почитывал Гегеля, якобы не имеет значения. В конце концов, большую часть зрелых лет он провёл в Британском музее, работая с самыми современными английскими данными. Однако если мы посмотрим на историю возникновения его доктрины, то увидим обратную причинно-следственную цепочку: Германия и Гегель будут первичны, а передовые западные данные станут иллюстрацией к основному (априори существующему) направлению мысли.

Сейчас уже всеми признано, что фундаментальные координаты системы Маркса заложены в главном творении времён его гегельянской молодости — «Немецкой идеологии», написанной 26-летним автором в 1845–1846 гг.[286] и опубликованной только в 1932 г. В этой работе Маркс преобразил философскую и идеалистическую теорию логики истории в социально-экономическую и материалистическую версию диалектического и агонистического пути человечества к вершинам свободы и самореализации.

Вкратце социологические координаты Марксовой системы в момент зарождения таковы: «разделение труда», возникшее вследствие борьбы человека с природой за существование, привело к дегуманизирующему классовому неравенству, а обусловленная им эксплуатация человека человеком в один прекрасный день пробудит среди рабочих революционное «сознание» и тем самым подготовит взрыв, который закончится эгалитарным «коммунизмом». «Манифест» 1848 г. представляет собой переложение этого пророчества в лозунговые формулы, пригодные для политической агитации; «Капитал» 1867 г. — «научное» объяснение внутренних противоречий «буржуазного способа производства», ведущих к коммунистическому взрыву. Этот последний труд Маркса давал возможность толковать его в «позитивистском» ключе, отсеивая метафизику первых набросков системы, — такое прочтение и легло в основу «ортодоксального» марксизма II Интернационала.

Однако сначала система формулировалась не как теория капитализма в целом; она возникла как сценарий грядущей германской революции. Молодой Маркс неоднократно говорил, как ему «стыдно» за «средневековую» отсталость Германии, и надеялся, что будущая революция вознесёт её на один уровень с Францией и Англией. Однако, поскольку Франция уже совершила свою «буржуазную революцию» и теперь копила силы для её социалистического продолжения, Германии не требовалось повторять 1789 г. Полагаясь на ожидаемый социалистический взрыв в Париже, она могла сложить буржуазную и пролетарскую революции воедино; на подобный подвиг она была способна ещё и потому, что в одной области — рациональной философии — шла впереди всего Запада. Именно в таком свете 25-летний Маркс по прибытии в Париж в 1843 г. видел роль Германии в приближающейся революции: «Немцы размышляли в политике о том, что другие народы [то есть французы и англичане] делали. Германия была их теоретической совестью»[287].

Затем он наметил предполагаемый революционный Sonderweg для Германии: «В чём же, следовательно, заключается положительная возможность немецкой эмансипации? Ответ: в