Бельгийский лабиринт - Герт ван Истендал Страница 8

зоны политического спектра. По роду занятий я тоже участвовал однажды в таком паломничестве. Я содрогался при виде флагов и от звуков барабанного боя, коллективного пения, рева тромбонов и труб. Но меня не удивляло, что эти люди громко обличали гонку вооружений, войну, армию и все прочее в том же духе — о крылатых ракетах тогда еще не было речи. Меня это не удивляло, потому что я знаю Фландрию. И все же это паломничество показалось мне неприличным. Тысячи убежденных миролюбцев совершают благонамеренные деяния, которые иностранец воспринимает как фашистские.

В этом трагедия изерского паломничества.

Честные и порядочные люди собираются вместе и громко заявляют, что им нужен мир, требуют справедливости для их возлюбленной страны Фландрии, для всей планеты, потому что Фландрия посылала своих сыновей миссионерами в третий мир и его боль нам известна. Но это делается таким способом, который будит память о самых бесчеловечных и жестоких системах всех времен. И только они этого не понимают. Они знают, что принц не причинит им никакого зла, но очень сердятся, когда им на это указывают. Вы будто плюнули им в душу.

Так что нечего удивляться, что правительство Фландрии теперь выбрало именно Башню на Изере в качестве символа Фламандского сообщества. Башня на Изере для фламандцев — это то же самое, что для американцев Статуя Свободы или для чехов Вацлавская площадь.

Такое решение далось нелегко. Кроме лозунга «Не бывать войне» на Изерской башне начертаны аббревиатуры AVV—VVK, которые переводятся как «Всё для Фландрии» и «Фландрия за Христа». Протест против символа Фландрии был типично латинским, потому что сами фламандцы — больше, чем им этого хотелось бы, — латинисты и бельгийцы. Протест исходил из секуляристских, то есть некатолических, иными словами — антиклерикальных кругов.

Во всем этом есть один очень фламандский нюанс. Я имею в виду, типичный для нидерландскоязычного бельгийского гражданина. Речь идет о наименовании, титуле, присвоенном Башне на Изере. Памятник? Монумент? Символ? Или просто Башня? Ничего подобного. Название Башни звучит так: «Мемориал освобождения Фландрии». Согласно пока что не устаревшему толковому словарю Ван Дале слово «мемориал» имеет следующие значения: «1. (устар.) Книга записей, где по порядку отмечаются дела и события. 2. (совр.) Книга учета продаж, куда заносятся все сделки, не учтенные в других торговых книгах».

Книга учета продаж. Да уж, вполне по-голландски. С тех пор вышло тринадцатое издание словаря Ван Дале, исправленное и дополненное, под редакцией профессора Гвидо Гертса и докторандуса Тона ден Бона. В нем дается третье значение «черного» слова: «3. (бельг. нидерл.) Памятный знак». Редакторы Ван Дале следуют за развитием нидерландского языка по пятам. Но фламандские народные депутаты могли этого просто не знать. Они выбрали словцо, которое так же мало связано с памятным знаком, как паралитик с размахиванием флагами. Они чересчур отяжелели (от переедания), чтобы заглянуть в одиннадцатое издание словаря Ван Дале. (Из четырнадцатого издания это слово опять выкинуто.)

Почему католическая, профламандски настроенная Фландрия выбирает Башню на Изере? Лично я не нуждаюсь в подобной символике, но готов признать, что лучший выбор вряд ли можно было сделать.

«Не бывать войне». Эту надпись сделали наследники поколений, которые на протяжении четырех столетий не имели собственной армии, но видели шествие чужих войск по улицам родных деревень. В ходе языковых битв погибли два человека. Два — это много и в то же время мало. Этим фактом имеют право гордиться и фламандцы и франкофоны. И все-таки это, пожалуй, исключение. Потому что именно фламандские солдаты сотнями полегли на равнинах у Изера. Трагедия Первой мировой войны на целое столетие отпечаталась в истории Европы. В этом горьком смысле Нидерланды — страна менее европейская, чем Бельгия.

Нидерланды могут радоваться, что война обошла их стороной. А мы можем радоваться, что Нидерланды оставались нейтральными, потому что это позволило им надежно спрятать тысячи бельгийцев.

В 1914—1918 годы Бельгия потерпела полный крах. Мы — да, Нидерланды — нет, потому что наша страна лежала на пути немецких войск во Францию, только и всего. Через нейтральные Нидерланды Германия могла ввозить все необходимое для своей военной машины. Не случайно шеф немецкого генштаба Мольтке называл Нидерланды «нашей дыхательной трубкой к Северному морю». Во время франко-прусской войны 1870— 1871 годов Бельгия чудом вышла сухой из воды. В 1914 году это ей не удалось.

Германия потребовала свободного прохода для своей армии. Бельгия отказала, ссылаясь на гарантированный ей великими державами в 1830 году вечный нейтралитет. Наша страна перешла к обороне. Франция и Англия наблюдали это, дрожа от страха. Бельгия была не только крохотной, но и непредсказуемой. Разве не здесь недавно, в 1912 году, состоялась массовая забастовка в защиту всеобщего избирательного права? Разве не здесь проходила полная реорганизация вооруженных сил после того как только что, в 1913 году, получила одобрение персональная воинская повинность? Не говоря уж о том, что в командовании не прекращались споры о стратегии, которой нужно следовать. А вся артиллерия еще до первого выстрела годилась разве что на металлолом.

Гурьба недовольных рабочих и фламандских крестьян, плохо вооруженная, наскоро обученная, укрылась за речкой Изер, сторож Когге и шкипер Герарт открыли шлюзы, и началось противостояние самому сильному и современному войску того времени — прусской армии, на целых четыре года, противостояние с отчаянным упорством и презрением к смерти, заслужившее восхищение во всем мире, в том числе у противников. Это были четыре года грязи, холода, крови, огня, жидкого дерьма и горчичного газа.

Спустя целое столетие крестьяне, обрабатывающие поля вдоль бывшей линии фронта, до сих пор находят там снаряды. Военные до сих пор высылают туда специальные отряды, которые ищут и обезвреживают боеприпасы.

За все годы моей жизни я познакомился только с одним ветераном Первой мировой, престарелым жителем Западной Фландрии, ревностным католиком. В вонючем аду долины Изера он стал социалистом и пацифистом и остался им на всю жизнь. Там, в этом углу фронта, требовались мужество и убежденность.

Его убежденность исходила из его истерзанного тела. Он был рабочим, текстильщиком, человеком немногословным. О войне почти никогда не рассказывал. Повторял только одно: «На войне все люди звереют».

Он знал, чтó говорил, он был простым пехотинцем. Мы с большим трудом можем представить себе, как тогда обстояли дела в армии. Я говорю об армии вообще — нидерландской и французской, британской и немецкой, австрийской и бельгийской. Социальный разрыв между солдатами был непреодолим. В бельгийской армии его к тому же можно было воспринять на слух. Учитывая, что офицеры рекрутировались преимущественно из высших