Император Адриан. Эллинофил на троне Рима - Игорь Олегович Князький Страница 65

Вернее сказать, что на его месте возвели совершенно новое сооружение. Удивительный, необычный для Рима мощный храм с уникальным куполом[596]. К чести Адриана, он велел не уточнять, в чьё правление был так радикально обновлён Пантеон. По его приказу на фасаде было сохранено имя его первого строителя: «Марк Агриппа, сын Луция, консул в третий раз, построил»[597]. Пантеон оказался также очень счастливым зданием и до наших дней дошёл в том виде, в каком его завершил Аполлодор из Дамаска. В отличие от множества других замечательных творений римских зодчих он не был перестроен в позднейшие времена и не превратился в руины, подобно всему античному Риму.

Ныне Пантеон, как и во времена Адриана, являет собой огромную ротонду, которую накрывает полусферический купол, диаметром 45 метров. Высота сооружения почти равна его диаметру и составляет 42 метра. Самой необычной, удивительной особенностью Храма Всех Богов является девятиметровое отверстие в центре купола, именуемое «Око Пантеона». Именно через него в храм проникают свет и воздух. Вход в храм подчёркивает портик из шестнадцати гранитных колонн коринфского ордера. Аполлодору Дамасскому удалось придать этому сугубо римскому сооружению греческую гармонию и красоту[598]. Он умело использовал – опыт сей был у него со времени служения Траяну – римские методы и материалы при строительстве больших сооружений: бетон, кирпич, камень, мрамор, в наиболее уязвимых местах – пемзобетон[599]. Мощь цилиндра здания и торжественность портика архитектор соединил с художественной выразительностью интерьера, в котором, по его замыслу, всё было призвано вызвать в человеке чувство достоинства и покоя[600].

Да, все сооружения этой эпохи в Риме объединяла общая идея: величие Империи, её несокрушимая сила, её непобедимое могущество, способность создавать самые удивительные, самые прекрасные творения. И в образе Пантеона мы, конечно же, всё это видим. Но Аполлодор Дамасский сумел в своём творении также воплотить осознание человеком своего совершенства[601]. Так, как это понимали греки, как тому научились римляне.

Адриан, с младых ногтей увлекавшийся всеми видами искусства и пытавшийся добиться успеха во всех видах творчества, не мог не попытаться проявить себя и в качестве архитектора. Зодчество – не литература. Ни одному писателю изначально не гарантировано внимание потомков к его трудам. Они могут быть и малочитаемы, да и вообще позабыты. Так было со времени появления литератры, так есть и поныне, да и всегда так будет. А вот удачное творение зодчего может пережить и века, и даже тысячелетия, и им будут любоваться (если, конечно, природа, время или варвары не превратят его в руины) самые отдалённые потомки. Потому и порешил император Адриан помимо дел державных, помимо стихов и прозы собственного сочинения увековечить своё имя не только зданиями, его тщанием сооружёнными, – таковых уже было больше, чем у всех прочих владык Рима, – но и архитектурным шедевром, воплотившем его собственный замысел, его собственные чертежи!

И где же построить такой храм, как не в любимом Вечном Городе? И кому же посвятить этот дивный памятник своему великому дару, как не богиням, покровительницам Рима – Венере и Роме? Венера покровительствовала Энею, который из павшей под ударами ахеян Трои добрался до Италии, где на берегах Тибра его потомки построили Рим. А Рома – богиня, носящая имя самого города, естественная его покровительница и в настоящем, и в будущем. Так и замыслил Адриан построить по собственному проекту величественный храм Венеры и Ромы[602]. Он должен был стать самым грандиозным культовым сооружением Римской империи[603] и, как никакое другое сооружение, прославить могущество державы, потомками Ромула созданной.

Понятное дело, когда Адриан проект свой подготовил, то он не мог не поинтересоваться мнением лучшего архитектора Империи, каковым со времени Траяна оставался Аполлодор из Дамаска. Вот что сообщает нам об этом Дион Кассий: «Он послал Аполлодору свой проект храма Венеры и Ромы, чтобы показать, что величественная постройка может появиться и без его помощи, и спросил при этом, хорош ли его замысел. В своём ответе архитектор по поводу храма указал, что его надлежит построить на высоком основании и удалить из-под него землю с тем, чтобы он, благодаря своей высоте, лучше смотрелся на Священной дороге, а также разместить в его подвалах механизмы, которые были бы незаметны и могли бы, пока их никто не видит, перемещаться в театр. Относительно же статуй он заметил, что они сделаны слишком высокими по отношению к высоте храмового святилища. „Ведь если богиням, – сказал он, – захочется встать с места и выйти, у них этого не получится“. После того, как он с такой прямотой написал Адриану, того одновременно охватили и злость на Аполлодора, и досада на то, что он сам допустил такую непоправимую ошибку, и, не совладав ни с гневом, ни с огорчением, он предал смерти этого мужа»[604].

Разумеется, Адриан попытался в этой расправе, исключительно вульгарной завистью к подлинно великому таланту вызванной, как-то себя оправдать. Потому немедленно был пущен слух, что смерть архитектора объясняется допущенными им финансовыми злоупотреблениями в ходе капитальных строительных работ[605].

Поверить в такую версию невозможно. Невольно вспоминается грязная клевета афинских недоброжелателей на гениального скульптора Фидия, что он де присвоил себе часть казённого золота. Фидий сумел блистательно оправдаться. Но он-то жил в демократических Афинах эпохи Перикла, а римский император всегда имел возможность расправиться с любым из подданных… И интеллект здесь вовсе не был помехой.

Конечно же, никого Адриан этим гадким слухом не обманул. Оценка случившейся трагедии Дионом Кассием тому полное подтверждение. А императору-архитектору здесь стоило бы вспомнить строки почитаемого им Квинта Энния:

Nam qui lepide postulat alterum frustrari,

Quem frustratur, frustra eum dicit frustra esse; nam qui

Sese frusrtari quem frustra sentit, qui frustratur?

Is frustrast, si non ille est frustra.

(Кто хочет ближнего в дураках оставить

И скажет: «Одурачил!» – тот сам одурачен,

Ибо, веря дурацки, что дурачит другого,

Дурачащий одурачен, дурачливый же – нимало)[606].

Если убийство четырёх консуляров, любимцев Траяна и его главных соратников можно было хоть как-то прикрыть фиговым листочком «государственной необходимости» (так поступали, поступают и, увы, будут поступать иные государственные руководители самых разных времён и народов), то расправа над великим строителем – несмываемое кровавое пятно на нашем герое. Ему ни забвения, ни прощения нет.

В Риме Адриан вновь оказался в кругу уже римских интеллектуалов, пусть иные из них, да и он сам, предпочитали