Ярослав Шимов - Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада Страница 55

У императора Михаила, впрочем, были свои аргументы, носившие, правда, в основном политический характер. Позволю себе обширную цитату из исследования его царствования, которая исчерпывающим образом объясняет мотивы Палеолога: «Греческие авторы презрительно называли Палеолога латинопроном (пролатинянином). Конечно, его отношения с латинянами были более тесными, чем у его предшественников. Однако то, что антилатински настроенным современникам и православным ученым позднейших времен могло казаться уступчивостью по отношению к ненавистному врагу, сейчас скорее кажется частью умно просчитанной прогреческой политики, которая не может, во всяком случае без серьезных оговорок, быть названа латинопронской. Даже памятуя суровость наказаний, наложенных Палеологом на противников унии из числа греческих прелатов и монахов, чтобы добиться реализации унии, было бы опрометчивым говорить, будто он был сторонником скорее латинской веры, чем греческой. Догматические вопросы имели для него меньшее значение, чем выживание империи… Политика Михаила была просчитанным риском, и он полагал, что с помощью ловкой дипломатии сможет преодолеть возникавшие трудности — в отношениях как с папством, так и с собственным народом и клиром. С этой точки зрения его программу поддержки унии можно оценивать просто как продолжение в религиозной сфере его дипломатии в отношении латинян, направленной на сохранение своего трона и империи»{303}. К 1274 году Михаилу VIII удалось добиться временного успеха и заглушить самые откровенные проявления недовольства. Изрядно поразмыслив в тюрьме и помирившись с императором, перешел на сторону унии Иоанн Векк. Он составил богословское обоснование необходимости восстановления церковного единства и подготовил почву для отправки византийского посольства на западный церковный собор в Лионе. Наряду с этими усилиями василевс продолжал запугивать общество: жителей Константинополя заставляли приносить специальную присягу в духе унии; отказавшихся арестовывали или ссылали, в некоторых случаях подвергали пыткам. Такими методами Михаил сумел принудить греков к покорности. В конце июня 1274 года византийские представители прибыли в Лион, на собор, на котором председательствовал Григорий X. Была отслужена месса на двух языках, латинском и греческом, в знак объединения церквей. Наконец, 6 июля уния была формально провозглашена. «Было зачитано послание императора [Михаила], переведенное на латынь. Оно включало в себя символ веры — в том числе Filioque[153] — и содержало признание верховенства папы в церковных делах, сопровождавшееся лишь просьбой сохранить за византийской церковью… те ритуалы, которые не противоречили постановлениям экуменических соборов. Затем великий логофет[154] Георгий Акрополит принес клятву от имени императора»{304}.

Уния, однако, была сшита чересчур на живую нитку. Взаимное недоверие сторон сохранялось. Масла в огонь подливал и Карл Анжуйский, который, часто появляясь при папском дворе, прилагал все усилия для того, чтобы расстроить хрупкое согласие с греками. Впрочем, пока королю пришлось по прямому настоянию папы отложить поход на Константинополь, нарушив тем самым условия договора в Витербо, предполагавшего, что войско Карла выступит против Византии не позднее 1274 года. Отношения между Карлом и Григорием X были сложными: оба слишком по-разному смотрели на балканскую и ближневосточную политику. Если для папы главной стратегической целью был крестовый поход в Святую землю, если понадобится — с помощью греков, то для Карла путь в Иерусалим лежал через разгром Палеолога и возвращение Константинополя под власть латинян. В то же время папа и сицилийский король по-прежнему нуждались друг в друге: «Легитимность власти [Карла] в Regno основывалась на его положении папского вассала. Он не мог позволить себе разрыв со своим сюзереном. Григорий, удовлетворенный проявленной в 1275 году готовностью Карла принять крест[155], отчаянно пытался заручиться поддержкой последнего для [своих планируемых предприятий] в Утремере, где положение все более ухудшалось; кроме того, папа нуждался в союзниках и в Центральной Италии»{305}. С каким бы подозрением и неприязнью ни смотрели друг на друга король и понтифик, позволить себе полный разрыв они не могли.

Тем временем новообретенным греческим союзникам папы приходилось нелегко. Византийская делегация по возвращении из Лиона столкнулась с многочисленными обвинениями в свой адрес со стороны противников унии. Круг приверженцев объединения церквей по-прежнему ограничивался в основном придворными, чиновниками, частью высшей аристократии и зажиточных обитателей Константинополя, в той или иной мере связанных с Западом. В целом же общество отнеслось к заключенному соглашению крайне враждебно. Иоанн Векк, который в 1275 году был под давлением императора избран патриархом за свои заслуги в заключении и пропаганде унии, признавал: «Не только люди образованные, но даже женщины, их служанки, люди, ничего кроме земледелия и обычных занятий не знающие, считали нас чуть ли не злодеями и дерзко поносили тех, которые хотя бы осмелились намекнуть на унию»{306}.

Забегая вперед, отметим, что Лионская уния не продержалась и десятилетия. В 1281 году папа Мартин IV, близкий союзник Карла Анжуйского, обвинил Михаила Палеолога в несоблюдении условий церковного объединения (хотя заметная часть вины лежала на западной церкви, так и не продемонстрировавшей грекам в достаточной мере ни открытости, ни понимания) и отлучил василевса от церкви. Годом позже Михаил VIII умер, а его преемник Андроник II «торжественно провозгласил отказ от унии, патриаршую кафедру взамен низложенного Иоанна XI Векка снова занял Иосиф I»{307} (он был в свое время свергнут и сослан императором Михаилом за отказ поддержать унию). Раскол между западным и восточным христианством сохранялся до середины XV века, когда в последние годы существования Византии была предпринята новая попытка объединения — Флорентийская уния (1439). Она, впрочем, тоже не была признана большинством православных священнослужителей и верующих и, как и Лионская, оказалась мертворожденной.

Рассматривая эту ситуацию ретроспективно, трудно оценивать ее иначе как большую историческую трагедию. Корни ее лежали в разгроме крестоносцами Константинополя в 1204 году и полувековом существовании Латинской империи, которое окончательно утвердило в сознании византийцев образ латинян как брутальных и коварных врагов. Даже Михаил VIII, вроде бы стремившийся расширять не только церковные, но и политические, и экономические контакты с Западом, всегда держал это в уме: «Назначение латинян командующими императорскими флотами и армиями, передача им земель в феод (пронию) и даже их принятие в ряды византийской знати показывают значительную степень западного влияния в Византии в правление Михаила. Тем не менее можно с уверенностью сказать, что… привлечение людей Запада на императорскую службу имело своей конечной целью защиту Греческой империи от западной агрессии»{308}. 1261 год не перечеркнул 1204-й, а 1274_й, год Лионской унии, не «отменил» последствия этих двух.

На теологические расхождения, значения которых для людей Средневековья никак не следует преуменьшать, накладывались политические и экономические противоречия — от борьбы Византии и «франкских» государей за земли и влияние на Балканах до конкуренции между греческими и итальянскими купцами. Небезосновательные опасения православных церковников относительно упадка Константинопольского патриархата, которым могла обернуться уния, сочетались с взаимными культурными предрассудками и стереотипами, мешавшими примирению. Именно события XIII века укрепили во многих византийцах такое отношение к Западу, которое позднее, в XV столетии, накануне окончательного падения того, что еще оставалось от Восточной Римской империи, нашло свое выражение в самоубийственном лозунге «Лучше турецкая чалма, чем папская тиара».

В исторической перспективе это означало, что запад и восток христианского мира остаются разъединенными перед лицом стремительно набиравшего силу мусульманского государства, основанного в Малой Азии одним из турецких эмиров — Османом. Превратившись в XIV — начале XV в. в мощную империю, эта держава стала не только могильщицей Византии, но и несколько столетий представляла собой головную боль всей Европы, в первую очередь Восточной и Юго-восточной. Борьба с натиском Османской империи обернулась сотнями тысяч, если не миллионами жертв с обеих сторон, опустошением в результате многочисленных войн обширных регионов — от Адрианополя до Буды и предместий Вены. Именно под Веной в 1683 году османское наступление было остановлено окончательно и сменилось новым постепенным проникновением христианских держав на Балканы. Как знать, не удалось бы избежать всего этого, если бы в XIII веке Рим и Константинополь не оказались столь непримиримыми.