Короли и ведьмы. Колдовство в политической культуре Западной Европы XII–XVII вв. - Ольга Игоревна Тогоева Страница 5

В отличие от составителя канона Episcopi, Бурхард Вормсский постоянно возвращался к проблеме взаимоотношений ведьм с силами ада, называя колдовство «дьявольским» ремеслом[79]. Особое же внимание он уделял именно любовной магии, различные виды которой подробно перечислял на страницах «Декретов»: наведение порчи или приворота при помощи амулетов; травяных отваров и микстур; земли, собранной из отпечатков подошв предполагаемой жертвы; спермы, менструальной крови или зажаренных и истолченных в порошок мужских яичек, подмешанных в еду и питье; рыбы, умерщвленной во влагалище женщины и приготовленной затем для ее супруга; хлеба, испеченного с той же целью, тесто для которого замешивалось в бадье, стоявшей на голом женском заду, и т. д.[80] Все эти действия, по мнению автора, происходили «по дьявольскому наущению» и были присущи исключительно представительницам слабого пола[81].

Любопытно, что именно трактовка Бурхардом Вормсским канона Episcopi была позаимствована в XII в. другим выдающимся европейским теологом — Грацианом (ум. 1150), включившим этот текст в свой «Декрет» (1140 г.), первый в европейской истории свод канонического права. В отличие от варианта, предложенного Региноном Прюмским, здесь также фигурировали Диана и Иродиада, которых знаменитый юрист полагал «масками» дьявола[82].

Теми же самыми выкладками Бурхарда Вормсского, на мой взгляд, мог руководствоваться при написании «Поликратика» и Иоанн Солсберийский. Хотя он был знаком со сводом Грациана[83] и, возможно, с каноном Episcopi в его редакции 906 г.[84], представляется сомнительным, что именно на эти тексты он опирался в вопросе о безусловной взаимосвязи развратного образа жизни женщин с занятиями колдовством. В каноне эта зависимость была едва намечена. Что же касается «Декрета», то его автор и вовсе ни словом не обмолвился о женщинах и практикуемой ими любовной магии. В разделе, специально посвященном различным «суевериям», с которыми церкви надлежало бороться, упоминалось лишь «ученое», т. е. мужское, колдовство: астрология, некромантия, ауспиции, толкование сновидений и т. д.[85]

О внимательном же чтении английским схоластиком труда Бурхарда Вормсского свидетельствовало не только имя Иродиады, оставленное им при пересказе текста канона и прямо указывавшее на близость, существовавшую, с его точки зрения, между сексуальной распущенностью и магическими практиками[86]. В еще большей степени о влиянии «Декретов» на «Поликратик» свидетельствовало, как мне представляется, то обстоятельство, что в обоих сочинениях проблемы женского колдовства и проституции оказались слиты воедино.

Раздел о преступных интимных отношениях и сводничестве располагался у Бурхарда Вормсского сразу за главами, посвященными любовной магии. Автор предлагал священникам задавать своим прихожанкам на исповеди весьма откровенные вопросы:

«Выступала ли ты сводней [по отношению] к себе самой или к другим? Я имею в виду, предавалась ли ты, подобно продажным женщинам, ласкам любовников ради денег? Или же, что еще ужаснее и постыднее, продавала ли ты тело своей дочери, племянницы или любой другой христианки мужчинам? Была ли ты посредницей или советчицей в столь богомерзком деле?»[87].

Буквально следующая глава «Декретов» оказывалась посвящена непосредственно наведению приворота или порчи на мужчин, намеренных бросить своих сожительниц ради заключения брака:

«Поступала ли ты так же, как неверные женщины? Как только они понимают, что их возлюбленные собираются покинуть их, дабы взять себе законных супруг, они [тут же] при помощи колдовства гасят в этих мужчинах огонь страсти, чтобы те оказались [совершенно] бесполезными [в постели] со своими женами и не могли с ними совокупляться»[88].

Такую же логическую цепочку рассуждений выстраивал в «Поликратике» и Иоанн Солсберийский. Однако важнейшее отличие его теории от идей Бурхарда Вормсского заключалось в том, что главным местом, где действовали всевозможные развратницы, занимавшиеся любовной магией, он полагал именно дворы правителей.

Европейцы XII столетия уже были, безусловно, наслышаны о подобных «великосветских» скандалах. В частности, Григорий Турский сообщал в «Истории франков», как королева Фредегонда расправилась в 580 г. с возлюбленной своего пасынка Хлодвига, обвинив девушку и ее мать в наведении порчи на своих умерших сыновей[89]. Точно так же Пасхазий Радберт в Epitaphium Arsenii (836–840 гг.) рассказывал, насколько пагубное влияние на императора Людовика Благочестивого (814–840) оказывали его вторая супруга Юдифь и ближайший советник Бернард, герцог Септимании. Мало того, что эти двое состояли в преступной любовной связи, они наводнили королевский двор различными «заклинателями, провидцами, толкователями снов и знамений… и прочими многочисленными знатоками магических искусств»[90]. Хинкмар Реймсский, комментируя в De divortio Lotharii (863 г.) развод правителя Лотарингии Лотаря II (855–869) с Теутбергой и его попытку жениться на Вальдраде, писал, что королевская любовница навела порчу на соперницу, дабы та не смогла иметь детей[91].

Однако ни одна из этих историй — как и рассказы о дурных советниках-колдунах — не упоминалась на страницах «Поликратика»: либо Иоанн Солсберийский о них не слышал, либо решил не заострять на этом внимание читателей. И все же именно ему, похоже, принадлежала честь первым подвести теоретическую базу под разрозненные рассказы его предшественников, подробно описать те негативные последствия, которые могло иметь постоянное присутствие ведьм-куртизанок (происходивших из самых разных страт общества, а не только из знати) при дворе короля, и выставить их в качестве могущественной группы «дурных советников», своими действиями способных погубить и правителя, и его страну.

Дабы не выглядеть голословным, английский схоластик обращался к многочисленным конкретным примерам из прошлого, которые заимствовал преимущественно из античных текстов и из Библии[92]. Любопытно, что при этом он слегка подправлял хорошо знакомые его современникам сюжеты — с тем, чтобы его главный тезис казался максимально убедительным.

Так, уже в первой книге «Поликратика», критикуя своих современников, владетельных сеньоров, за пристрастие к охоте, Иоанн ссылался на историю Одиссея, которого якобы приучила к столь греховному времяпрепровождению волшебница Цирцея. Столь оригинальная трактовка гомеровского сюжета, очевидно, должна была усилить, по мнению автора, его сообщение о том, что повелительница острова Ээя использовала заклинания и яды, дабы затуманить разум попавших в ее сети мужчин и заставить их исполнять ее приказы, а также являлась настоящей блудницей, «под властью которой был вынужден жить» Одиссей[93]. Таким образом, Цирцея противопоставлялась в «Поликратике» целомудренной Пенелопе (pudica Penelope), к которой в конце концов и возвращался главный герой[94].

То же самое противопоставление развратной куртизанки и законной супруги было использовано и в рассказе о Юлии Цезаре. По мнению Иоанна Солсберийского, Клеопатра одурманила великого правителя злыми чарами и соблазнила его ради того, чтобы он разделил с ней императорскую славу и власть