В тесных объятиях традиции. Патриархат и война - Нона Робертовна Шахназарян Страница 39

[коверкает азербайджанские слова]. Спрашиваю у ребят, что они поют, а мне переводят: „Заходите к нам в Агдам“. А я в шутку и отвечаю, „не спешите, скоро будем, подождите“. А в это время их техника страшно работает прямо в нашем направлении. Ребята попрятались в танках и прикрыли люки. А я с места не сдвинулась, сижу в машине и музыку громче делаю. Тут ребята поняли, что я не убегаю, не прячусь. Стали потихоньку высовываться из люков». Нетрудно догадаться, какие разговоры могли иметь место между солдатами, надежно попрятавшимися в танках. Здесь интересно и то, что солдаты-армяне не считали зазорным крутить «вражескую» музыку (машина с такой кассетой могла быть трофейной). Умение шутить, смеяться и петь в самых не располагающих к этому местах и случаях, по-видимому, помогало не только с честью выходить из нелицеприятных, уродливых ситуаций, но и просто выжить, не сломаться[237]. Такой была и сама Сатеник. «Меня усадили в уаз без крыши, без тента. А дело было летом, жара, зной, духота. Я и говорю помощнику: какой ты молодец, что тент снял, с ветерком поедем. А он расхохотался: „я отошел от машины на 50 м, возвращаюсь и нахожу машину в таком виде. Азербайджанский снаряд поработал, крышу срезал ровно, так что я тут не при чем“. А я-то думала, это он тент снял…» (громко смеется). Ничего удивительного, что иногда юмор получался черным. «Л. огромное количество раз подрывался на минах. Мы всегда шутили: ты — миноискатель»[238]. Юмор помогал «дистанцироваться» от горькой реальности, быть может, посредством подобных шуток реализовывались защитные механизмы психики, хотя подспудно каждый из них слишком хорошо понимал незавидность своей ситуации. «Представь себе, не было у нас радости. Единственная наша радость была, когда не было погибших. Во время каждой операции думали, чья же судьба на сей раз рухнет (букв. ‘чей дом рухнет’ um tunn a khandvelu),[239]думаешь, ведь и я в этом во всем участвую и все это может случиться и со мной. Снаряд или тот же патрон попадет без разбору. „Слепая“ пуля не думает куда летит».

Собственно говоря, во время войны произошел, по-видимому, прорыв в отношениях между мужчинами и женщинами (правда, немногочисленными, избранными) в том числе и на публичном уровне, когда женщины могли пренебречь этикетом и на равных шутить с «посторонними» мужчинами. Трудно представить себе подобную ситуацию в стабильное, мирное время. Эти фривольные отношения достигают апогея, когда в ходе боевых действий игнорируется жесткая военная субординация. То, что во время войны сходит с рук женщине, не сходит той же самой женщине в мирное время. Просто в этом контексте эти мужчины переставали быть «посторонними». Будто ситуация хождения по краю, по лезвию бритвы производит инверсию в отношениях, и прежние правила теряют действенность и силу. Перед лицом близкой смерти все как бы равны, это становится ясно им с интуитивной неоспоримостью. Мужчины позже об этом не хотят даже вспоминать, вроде как этого и не было (что, кстати, остро переживала Сатеник после войны). «Ранило нашего начальника штаба. Вызывают меня по рации опять. Приезжаю, ранение в руку. Перевязала и, шутя, говорю: „ничего страшного не случилось, и ни в какой госпиталь мы тебя не отправим. Останешься здесь с нами, и будешь сражаться до конца операции“. А начальник штаба: — „как ты прикажешь, возражений нет“».

Самопожертвование, безрассудная смелость и полное игнорирование опасности, с которыми С. бросалась на передовую, наталкивают на мысль о том, что жизнь в какой-то момент утратила свою ценность для нее. Возможно, в самом начале (может, уже в тот момент, когда она решила ехать на войну добровольцем), она искала смерти. Не исключается, что своей безвременной смертью Сатеник хотела показать всем, кто «сжил» ее из прежней среды, что она «хорошая». Её героическая смерть на поле боя должна была обернуться местью, «наказанием» тем, кто поливал ее грязью. Показателен в этом смысле случай, приведенный в начале раздела, когда остатки подразделения, разбитые и уставшие после боя, вернулись в пункт Х., то на предложение командования добровольно участвовать в бою в соседнем «горячем» месте, она, не задумываясь, откликнулась одна из первых. Зачарованная войной, Сатеник попала под её «обаяние», вошла в азарт, легко играя со смертью в рулетку. Приведенные ниже отрывки из интервью, на мой взгляд, более чем выразительны. «Схватила чемоданчик, носилки и помчалась через поле. Снаряд пролетел, казалось, близко над головой. Не испугалась, продолжаю бежать. Пули свистят, шквал пуль вокруг меня — все мимо. И я в твердой уверенности, что они меня не коснутся и действительно, не судьба видимо. Добежала, вошла к ребятам…»

«И каждый раз, когда я лезла в пекло, я знала, я не умру. Не знаю, эта надежда давала мне сил, не знаю… Представляешь, каждый раз… я говорила себе „я — не умру, я — бессмертная“. И шла, и не умирала».

«Лежат ребята: раненный в ногу нынешний шеф полиции, раненный в глаз К., один погиб уже. Погрузились. Надо пересечь поле, а поле обстреливается. Кричу водителю — „поезжай, ничего не будет (не знаю, откуда была такая уверенность), пока они наведут на цель, мы проскочим, быстрей, поехали. Не бойся, они нас не увидят, не успеют“».

«Каждый раз я вступала на поле сражения, я была медработником, но за спины не заходила. К примеру, медработник обычно вступает на поле, когда его позовут, позже, в конце. Но я всегда шла в первых рядах с нашими солдатами в горячей линии. Сердце бы мое остановилось (идиома, означающая проявление нетерпения), если бы я не была там, на передовой!» (очень страстно). Тем не менее, в одном из интервью она признавалась: «Страшно было всем и мне, конечно, но зубами не стучала. Я, кажется, родилась для войны». Со временем, оценив свою роль для «священного» дела, Сатеник изменила отношение к себе, оценку себя и своей деятельности. Осознание какого-то особого предназначения людей для конкретного случая и дела свойственно и другим женщинам, с которыми проводились беседы. Выполнение этой миссии, как им кажется, и есть «романтический» смысл их жизни. Солдаты, конечно, видели это отношение Сатеник и были бесконечно благодарны ей за все. Они воспринимали ее во время войны больше как боевого товарища, чем как женщину. «Надеялись они на меня. Сколько раз говорили мне солдаты: „когда ты с нами, мы не боимся. Знаем, что бы ни случилось, не бросишь, не сбежишь из-за спины“. Мне всегда доверяли командиры, считали, что у меня каменное сердце…». Невзирая на то, что ее