Олег Трубачев - История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя Страница 35

Прямые соответствия др.-русск. лада в балтийском неизвестны. Но одно из литовских имен собственных, по-видимому, является словом того же корня в производной форме: Aldona, женское имя[712], т. е. Ald-ona с суффиксом −опа от *aldas или *alda (= др.-русск. лада), ‘принадлежащая а’, ‘происходящая от а’. Ср. с тем же суффиксом Liepona ‘левый приток р. Ширвикты’ < liера липа’, с суффиксом −иопа Berzuona, Ezerиопа от berzas ‘береза’, ezeras ‘озеро’, ср. греч. Διώνη ‘дочь Зевса’ от Ζεύς, род. п. ед. ч. ΔιFός ‘Зевс’[713].

Обычай образовывать собственные имена от названий родства (что мы предполагаем для литовск. Aldona от *ald-) давно известен, ср. анализируемые А. М. Селищевым[714] древнерусские личные имена Внук, Дед, Дедко, Дедило, Дедилец, Дедун, Дядя, Дядько, Зять, Пасынок.

В свете сказанного следует считать сомнительным сравнение др.-русск. лада с ликийск. lada ‘жена, женщина’[715], которое навело Г. Гюнтерта на мысль о заимствовании славянским этого слова: русск. лада (sic!) ‘Gattin’, сербск. лада, чешск. lada (ср. греч. Λήδα, ликийск. lada, халд. lutu, аварск. thladi ‘супруга’) — из малоазиатского[716]. Сравнение ликийского и славянского слов приводится также в одной из последних работ В. Георгиева[717]. Подобные сопоставления допустимы как предварительные при отсутствии возможности объяснить фонетическое развитие славянского слова на более близком индоевропейском материале. Однако такая возможность вероятна (см. выше). Кроме того, привлеченный нами германский и другой сравнительный материал вынуждает нас считать первичным для слав. lada мужское значение, ср. др.-русск. лада ‘муж’.

Между тем именно предположение о первоначальном женском значении слав. lada побуждает отдельных исследователей выдвигать важные гипотезы. Так, М. Будимир считает это слово одним из матриархальных реликтов, связывающих доклассическую Анатолию с протославянским словарем. Сам М. Будимир предлагает совершенно новую этимологию слав. lada — из *vladha, ср. vladati с потерей v в начальной группе vl, по закону Лидена, откуда lada = ‘властвующая’[718]. Все это, однако, чрезвычайно гадательно и маловероятно.

Индоевропейский язык развил еще одно распространенное обозначение мужчины, исходящее из его конкретных физических качеств: *viro-s. Наличие целого ряда сосуществующих обозначений мужчины как ‘старшего, выросшего’ (см. выше, *al-dh-), особенно — ‘сильного’ не должно удивлять, если учесть ту важность, магическое значение, которые древний человек мог придавать подобным названиям, считая, что, называя так мужчину, он одновременно наделял его соответствующими качествами. Вовлечение таких обозначений по мере забвения их конкретного значения в сферу терминов родства состоялось уже потом, в течение письменного периода истории отдельных древних индоевропейских языков. Формы, восходящие к *viro-s в различных индоевропейских языках: санскр. vīra-t авест. vīra-, лат. vir, литовск. vyras, латышск. virs, др.-прусск. wijrs, др.-ирл. fer, готск. wair, др.-исл. verr, др.-в.-нем., др. — сакс, др. — англосакск. wer.

Б. Дельбрюк[719] анализирует значения санскр. vīra- ‘мужчина’, особенно ‘сильный мужчина’, ‘герой’, ‘воин’, затем ‘сын’, ‘самец’, указывая, что значение ‘муж, супруг’, засвидетельствовано только в эпическом языке, в то время как лат. vir с раннего времени значит ‘супруг’. К. К. Уленбек[720] сближает санскр. vīros ‘мужчина, герой’ и vayas ‘сила, здоровье’. В. Прельвиц[721] считает, что и.-е. *viros < *vier (ср. греч. ίατρός: ίατήρ) значило собств. ‘преследователь, воин’, ср. санскр. vītar- ‘преследователь’. Большей популярностью пользуется толкование К. К. Уленбека, ср. А. Вальде[722], Вальде — Покорный[723], Эрну — Мейе[724].

Этимология и.-е. *viros как производного с суффиксом −ro- от и.-е. *vī-, *vei- ‘сила’ является весьма вероятной, но совершенно естественно, она не дает права выделять суффикс −ra- в современном литовск. vyras[725], неразложимом с точки зрения современного литовского словообразования.

В то время как балтийские языки прекрасно сохранили и активно употребляют формы, продолжающие и.-е. uiros[726], славянским языкам это индоевропейское название неизвестно, что дало повод А. Мейе еще раз высказать свою известную точку зрения о существенных пробелах в индоевропейском наследии славянского словаря[727]. Указанное расхождение между балтийским и славянским языками Мейе относит к числу существенных: славянский не знает балтийск. viras, балтийский — слав. mọzь. He исключена возможность, что вопрос об отражении и.-е. *vīros и *mangjo-s соответственно в балтийском и славянском обстоит гораздо сложнее. Так, выше уже приводились данные о возможном сохранении следов *mangjo-s в балтийском. С другой стороны, А. Вайан, например, указывает на то, что славянский знал и.-е. vīr-’муж, мужчина’, ср. следы в названии обычая — др.-русск. вира, которое нельзя объяснить заимствованием из германского, ср. нем. wer-geld[728]. А. Вайан спрашивает, не следует ли здесь видеть, вместо производного, форму родительного падежа, точно соответствующую литовск. vyro (род. п. ед. ч.) и закрепленную в каком-нибудь древнем выражении вроде ‘(плата за) мужа’, после чего, когда форму перестали понимать, она получила значение существительного женского рода[729].

Последняя мысль А. Вайана не может не вызвать сомнений, тем более, что она не опирается ни на какие подтверждающие факты. Видеть в др.-русск. вира окаменевший родительный падеж существительного мужского рода *виръ в роли нового существительного женского рода вира значит объяснить его как явление единственное в своем роде, во всяком случае— с точки зрения славянских языков. Такое окаменение хорошо известно как способ адвербиализации (ср. наречия сегодня, вчера — собственно родительные падежи существительных мужского рода съ дьнь, вечер), здесь же мотивы этого явления были бы совершенно непонятны. Объяснение сокращением древнего выражения *< plata za > vira> др.-русск. вира выглядит искусственным. Достаточно сказать, что свободное словосочетание этого типа предполагает скорее полнозначность всех его компонентов и тем более объекта *vira (ср. к тому же актуальность соответствующего обычая — штрафа — даже в течение первых веков письменного периода истории Киевской Руси). А в таком случае отсутствие всех других падежных форм, кроме род. п. ед. ч. *vira, выглядело бы очень странно. Точно так же у нас нет оснований видеть в *vira несогласованное определение, предпосланное определяемому, вроде тех, которые широко употребляют литовский и латышский языки.

Напротив, если мы обратимся к другому объяснению, мимоходом упомянутому Вайаном, — vira производное от *virъ, — процесс забвения *virъ в славянском получит весьма естественное толкование: в итоге длительной борьбы за роль общего термина ‘муж, мужчина’ в славянском победило *mọzь, более удобное в силу одинаково легкого употребления в обоих важных значениях, в то время как более узкий семантически термин *virь ‘взрослый мужчина’[730] был рано вытеснен, не найдя поддержки в древнем (и поэтому давно деэтимологизировавшемся) −ā-производном *vir-ā: др.-русск. вира.

Литовская форма vyriskis представляет собой фактическое притяжательное прилагательное на −isk- ‘мужской’, но сейчас не ощущается как, таковое[731] и значит ‘мужчина’. Забвение производной притяжательной формы с возвращением к значению исходной формы — нередкое явление, ср. чешск. zenskа ‘женщина’, сюда же русск. мужчина из прилагательного’ мужьскъ + суф. −ина в сингулятивном значении, ср. болг. диал. мъшчина ‘мъжкото в хора или животни’[732].